она всё забудет, извиниться и спихнуть ответственность на клюквенную наливку? Отвезти ее домой, дать денег… что мне нужно сделать?

Как смотреть ей в глаза и что говорить?

Обтёршись полотенцем, надеваю чистые домашние вещи и взъерошиваю мокрые волосы, которые не собираюсь сушить.

В комнату бьется солнечный свет, озаряя ее критически мощно. Этот свет болезненно давит на глаза.

Яна сменила позу, перевернувшись на бок, и теперь ее оттопыренная попка, обтянутая капроном, смотрит прямо на меня.

То, что удалось опустить в душе, поднимается вновь, и это непрофессионально, Миронов.

Не профессионально думать о том, что сейчас мне до поросячьего визга хочется пристроиться сзади, обнять теплое утреннее тело, уткнуться в светлую макушку и уснуть до самого вечера.

Подхожу и осторожно провожу по бедру девушки кончиками пальцев.

Плохо.

Отвратительный на ощупь капрон неприятен.

Моя кожа помнит её кожу. И эти ощущения правильные и естественные. Всё остальное суррогат.

Поправляю задравшееся платье и накрываю девушку одеялом, попутно собрав с пола разбросанные подушки.

Выхожу из комнаты, аккуратно прикрывая за собой дверь.

Яна

— Ммм… — тяну одну руку наверх, другую вниз, приятно потягиваясь.

Чувствую, как моего лица касается солнце. Сквозь сомкнутые веки оно слепит.

Открываю глаза и смотрю в потолок. Кручу головой влево, вправо, пытаясь понять, почему я вижу в нем перевернутую себя. Не помню, чтобы в моей комнате были зеркальные потолки.

Стоп.

Резко взлетаю.

Смотрю по сторонам.

О, Господи!

ГОСПОДИ!

Подхватываю концы одеяла и смотрю под него.

Прикрываю облегчённо глаза: одежда на мне.

Господи!

Откидываюсь на ровную поверхность кровати, закрывая лицо руками.

Как же так? Ну как так-то?

Бью себя по лбу, но морщусь, потому что мои мозги звенят, резонируя резкой болью.

Я вновь дома у Миронова… и вновь выспалась.

Но… как же стыдно!

Мама дорогая… я в постели доцента Ильи Ивановича и…

А где ночевал он?

Оглядываюсь.

Признаков мужского присутствия нет, и я мысленно благодарю его за то, что в очередной раз обеспечил моему телу сон и мягкую постель.

Но стыд… он заставляет окончательно проснуться и принять неизбежность того, что студентка Решетникова наклюкалась и отключилась в присутствии своего преподавателя.

Как я буду смотреть ему в глаза? Что он обо мне подумает?

Что я злоупотребляю?

Это позор…

Растерянно вожу по царской комнате глазами и вычленяю дверь. Обычно в таких богатых дизайнерских квартирах ванные комнаты находятся прямо в спальне, и я, не раздумывая, несусь туда.

На удивление после клюквенного пойла я чувствую себя сносно, и кроме сухости во рту и жажды, я ощущаю лишь стыд. Дикий позорный стыд.

А когда в зеркале ванной я вижу засосы на шее, я ощущаю страх.

Господи!

Воспоминания, как ледяной тропический душ, обрушиваются без предупреждения.

Смотрю на себя и скулю.

Нет! Боже!

Задираю платье и нахожу на животе еще несколько алых засосов.

Перед глазами фотопленкой проносятся слайды моего эпикфейла, когда я лезла на доцента и принуждала со мной целоваться.

Да братская щука, я сама целовала преподавателя и трогала его … там трогала…

Кошмар.

Кручу головой по сторонам, решая, на чем и где можно повеситься. Но современные дизайны продуманы так, что при всем минимализме не найдешь сраной веревки для сушки белья.

Я не выйду из комнаты.

Нет! Просто не смогу! Я сгорю от стыда заживо.

Ополоснув лицо и пригладив волосы, ворую у Миронова зубную пасту и пальцем вожу туда-сюда, а потом набираю воды прямо из-под крана и делаю несколько глотков.

Обделаться от какой-нибудь дизентерии не так страшно, как смотреть в глаза доценту, а сухость во рту мне крайне необходимо унять, иначе я не смогу выдавить из себя ни одного извинительного слова.

У меня вид хуже, чем когда я лежала в детстве в инфекционке.

Красное опухшее лицо сообщает о том, что клюквенной наливки было слишком много. Слишком много для меня, для которой фужер шампанского на праздник — лошадиная доза.

В комнате пахнет кофе.

Этот запах подсказывает, что Миронов не спит, а значит мне нужно выползти, притвориться беспамятной тарашкой и надеяться, что с памятью у Миронова тоже не айс.

Одернув платье, приоткрываю настороженно дверь, попутно зажмуриваясь.

Я ожидаю скрипящих звуков двери, как у меня дома, но забываю, что дизайнерский ремонт доцента не подразумевает такие житейские тонкости нищенства.

Стараюсь бесшумно ступать по полу и иду словно по минам.

Из гостиной, которая, как я помню, объединена с кухонной зоной, доносятся рычащие звуки.

Выглядываю из-за косяка и вижу спину доцента. Он стоит у кофемашины, напоминающей нечто среднее между космическим кораблем и слоном.

Миронов руками упирается в столешницу и, наклонив вперёд голову, изучает безумное количество кнопок, которые словно видит впервые.

Футболка на спине натянулась, а задница моего преподавателя издевательски подмигивает, подкидывая в памяти картинки, как я ее трогала.

Мироновскую шикарную задницу… Боже…

— Привет.

Что?

Испуганно вскидываю глаза, встречаясь с насмешливыми Миронова.

Теперь мне стыдно в кубе. Пока я облизывала глазами его задницу, он успел меня в этом спалить.

— Доброе утро, — несмело мямлю, не решаясь войти.

Так и топчусь в широком проходе.

— Скорее день, — выгибает бровь. О нет! Почему он такой красивый и свежий? Почему он выглядит как после спа, а я как лягушка в тарелке французов? — Время близится к полудню.

«Как?» — открывается мой рот.

Вот это наглость беспросветная!

— Илья Иванович, извините, я… — мои глаза округляются, когда замечаю, как Миронов отталкивается от столешницы и уверенно делает шаг в мою сторону. — Я… я не знаю, как так вышло. Я не пьющая, а эта клюквенная… — почему он так улыбается? — Мне стыдно и … — Боже, он настолько близко, что на его шее я вижу точно такие же яркие засосы, как на своей. — Мне правда искренне стыдно, что… — Миронов обхватывает мой подбородок и запрокидывает голову. Он хочет меня придушить? Паника нарастает как мозоль в неудобных туфлях. И я не понимаю, почему его глаза безумно блуждают по моему лицу.

И как только мой рот приоткрывается в немом вопросе и очередном потоке бреда, его затыкают горячие губы Миронова.

Не успеваю пискнуть и сделать вдох.

Настойчивый жар его рта парализует.

Какого черта?

Какого черта я зарываюсь ему в волосы пальцами и притягиваю его ближе?

— Ммм…

Боже, это я?

Это я так бесстыдно стону?

— Янка… ммм…

Глава 31. Янка страшна в гневе

— Какого черта? — отшатывается