– Готова? – На этот раз голос у Кэролайн совсем не супердружелюбный.

– Да, – отвечаю я, а потом кричу: – Да!

Для кастинга я выбрала песню Айрин Кары «Танец-вспышка… Что за чувство» в честь мамы и в честь себя. В ожидании начала музыки я говорю себе: «Слишком многие в этом мире думают, что в лучшем случае добьются малого. Но не ты, Либби Страут. Ты не рождена для малого! Ты не знаешь, что такое малое! Малое – не для тебя!»

Затем песня взмывает ввысь, и я тоже.

Шимми-шимми раз-раз. Шейк бум-бум.

Мне требуется около двадцати секунд, чтобы забыть эти таращащиеся лица, стянутые назад волосы, кто из сидящих на трибунах девчонок станцует лучше или хуже меня, и тот факт, что я в два раза больше любого из находящихся в этом зале. После первых тридцати секунд я растворяюсь в песне. Становлюсь единым целым с музыкой и танцем.

Раз. Наклон. Поворот. Вжик-вжик. Шимми. Шейк-шейк-шейк. Бум. Раз-раз. Бум. Поворот. Наклон. Вжик. Шимми. Шейк. Раз. Бум-бум-бум.

Звуки уносят меня через спортзал, под самые стропила, за двери, через всю школу прямо до кабинета директора, пока я не оказываюсь на улице в ярких лучах солнца.

Поворот-рот-рот.

И вот я в небе! Теперь я в небе! Я плыву над Амосом, через федеральную автостраду номер семьдесят, затем в Огайо, потом в Нью-Йорк, над Атлантикой в Англию, во Францию… Я везде. Я – вся планета. Я – вся вселенная.

В конце, запыхавшись, я вдруг снова оказываюсь в спортзале. Девчонки на трибунах встают и свистят. Они хлопают в ладоши и топают ногами, и мои подруги орут громче всех. У входа в зал я замечаю Джека Масселина, забрызганного краской и сияющего, словно солнце. Он медленно хлопает в ладоши, а потом прикладывает в приветствии руку к голове, после чего исчезает. Он вместе с остальными ребятами на исправительных работах сегодня красит трибуны.

Хизер Алперн произносит:

– Либби, это было прекрасно.

И я в первый раз смотрю прямо на нее.

Кэролайн спрашивает:

– Какой у тебя рост?

И почему-то от ее громкого ровного голоса у меня начинает сосать под ложечкой. Девчонки на трибунах успокаиваются и садятся на свои места.

– Метр шестьдесят пять.

– А вес какой?

– Пятьдесят четыре килограмма.

Все таращатся на меня.

– Прошу прощения, ты имела в виду мой физический вес или вес, который я чувствую эмоционально?

Девчонки на трибунах хихикают. С меня льет, но я промокаю верхнюю губу и шею так же сдержанно, как королева Елизавета.

– Вес, определяющий размер костюма, который тебе понадобится.

– А разве в этом коллективе есть ограничения по весу?

Кэролайн начинает что-то говорить, но ее прерывает Хизер Алперн:

– С технической точки зрения ограничений нет. Мы не ставим лимит по размеру.

Но они его ставят. Я слышу это в том, как она тщательно подбирает слова, и вижу это в натянутых уголках ее улыбающихся губ.

– Тогда зачем вам нужно знать мой вес?

Кэролайн вздыхает. Очень громко. Как будто я тупая как пробка.

– Для размера костюма. – Затем она улыбается медленной улыбкой киношного злодея. – Ты бы решилась сбросить вес, если бы тебя хотели принять? – Последнее слово эхом разносится по залу. – Ну, знаешь, если бы тебя взяли в команду?

Мисс Алперн бросает на нее укоризненный взгляд.

– Кэролайн.

– А сколько нужно сбросить?

Кэролайн отвечает:

– Килограммов сорок, возможно, больше. Может, сто.

Это же смешно, поскольку означает, что я буду весить столько же, сколько Манго, собачка моей тети Тилли.

И вот я снова ребенок в балетной группе, а Кэролайн – моя учительница, и хмурится она на меня точно так же, словно говоря, что мне здесь не место, хотя место мне здесь куда больше остальных, потому что танец живет во мне, и куда больше, чем в них, что означает, что во мне гораздо больше танца.

– Ну, так как?

– Кэролайн, довольно.

– Ты хочешь знать, хотела бы я сбросить восемьдесят килограммов, чтобы танцевать в одном строю и нести флаги вместе с тобой?

Я вся горю от злости, и льет с меня по-прежнему, но я стараюсь говорить спокойным и ровным тоном.

– Да.

Я впиваюсь взглядом в мисс Хизер Алперн, которая здесь вроде бы старшая.

– Однозначно нет.

Мы бы надо вернуться на трибуну отсидеть свое время и исполнить свой гражданский долг, но я не могу. Вместо этого я звоню Рейчел и спрашиваю, сможет ли она отвезти меня домой.

Джек

Когда мы заканчиваем красить раздевалки, на часах уже почти пять вечера. Небо затянуто тяжелыми серыми тучами, а воздух густой, как обычно бывает, когда вот-вот ливанет дождь.

В широкое окно дома Тамс я вижу группку детей и думаю: «Прекрасно». Вот почему я не вызываюсь забирать Дасти, ведь это сплошной кошмар. Я не могу найти его в толпе, а родители считают, что Дасти еще слишком маленький, чтобы иметь мобильник, так что я не могу послать ему эсэмэску, что еду, жди у входа. В те немногие разы, когда я его все-таки забираю, я обычно жду в машине и давлю на клаксон.

Сейчас я делаю то же самое, поскольку в доме играют не только Дасти и Тамс – там развернулся аналог фестиваля в Коачелле для десятилетних. Дождь пулеметными очередями хлещет по ветровому стеклу. Группка детей не двигается, так что я снова сигналю.

Жду еще пару минут, после чего глушу двигатель и поворачиваю зеркальце заднего вида, чтобы посмотреть на себя. Глядящий оттуда парень знавал лучшие времена. У него по-прежнему разбита губа и фонарь под глазом, меняющий цвет с черного на синий и фиолетовый, которые я заработал, защищая Джонни Ромсфорда. Супер.

Я ищу что-нибудь, чем бы прикрыть лицо и защититься от ливня. На полу под задним сиденьем валяется старая куртка, наверное Маркуса. Я хватаю ее и выпрыгиваю под дождь, бегу по дорожке, обмотав курткой голову. Жму на кнопку звонка и слышу жуткий визг тысячи писклявых голосов. Дверь распахивается, и меня встречает блондинка с коротко стриженными волосами. Это, по-моему, мать Тамары. Она приглашает меня войти, а я отвечаю сквозь куртку:

– Ничего страшного. Не хочу заносить в дом всю эту воду. Просто подведите его к двери.

– Ерунда, Джек. Заходи. – Она еще шире открывает дверь, и с порывом ветра ее окатывает водой, попадающей еще и на пол, так что я вхожу в дом.

– Вот льет, прямо жуть, – говорю я.

– Ты мне будешь рассказывать. Они должны были целый день гулять на воздухе, – смеется она, но как-то вроде истерично, и я замечаю, насколько она устала.