Через минуту после начала песни у меня по лицу текут слезы, но мистер Домингес и бровью не ведет.

В вестибюле школы я замечаю Джека. Его с двух сторон окружают Сет Пауэлл и Дэйв Камински, который смотрит прямо на меня, почти сквозь меня, пока Джек лениво проходит мимо, словно я невидимка.

Может, оно и так.

Как все остальные в его жизни.

Еще одна, кого он не видит.

Джек

Занятия группы, проходящей курс речетерапии, на сегодня отменили, потому что у мистера Левина какой-то там педсовет, и, если честно, я этому рад. Мне не хочется смотреть в глаза Либби, потому что я – жалкий трус, а именно это и свойственно жалким трусам – не смотреть правде в глаза. Я выхожу из школы с Камом, который бросает:

– Что вечером делаешь? Я слышал, Кендра сегодня у себя народ собирает.

Я могу представить себе сегодняшний вечер, словно он уже в разгаре – огромный дом Кендры, кишащий тявкающими собачонками размером с ботинок, Кэролайн и всю остальную компанию, треплющуюся о том о сем, все пьют, пока не отупеют (совсем).

– Братан, я все еще под домашним арестом. – Как будто бы я и вправду пошел бы, если бы смог.

Он начинает рассказывать мне очередную хохму про Сета, но, слушаю его вполуха, потому что подъезжает машина, и я гляжу, как в нее садится девчонка, которая может быть только Либби. Машина отъезжает, и я думаю: «Подними глаза, подними глаза». Но она даже не взглянула в мою сторону.

На кухне я обнаруживаю Маму-с-Распущенными-Волосами, стоящую у окна и пьющую сок из пакетика Дасти. Вид у нее отрешенный и отстраненный. Я вхожу, покашливая, чтобы дать ей прийти в себя.

Она улыбается, но не мне, а куда-то в пустоту.

– Что такое?

– Просто пить захотелось. – Я беру пакетик и прислоняюсь к столу. – Помнишь, как я играл в мальчиковой лиге?

– Конечно.

– Ты перед тренировкой говорила мне, кто все игроки, потому что я не мог их всех толком запомнить.

– Ты все время их путал.

– Как классно, что ты это делала.

– А мы это все время делаем. – Она произносит это так прозаично, что за это я люблю ее еще больше. Она улыбается, вспоминая прошлое, и смеется. – Ты даже тогда вел себя самодовольно. Не знаю, откуда это у тебя. Но не от нас.

– Совершенно точно от вас.

Она улыбается. Потом вздыхает.

– Так что же все-таки стряслось?

– Вы с папой разводитесь?

– Что? С чего это ты взял?

Это вновь моя сильная, строгая мама, но в голосе ее слышится глубоко спрятанный страх, словно я могу знать что-то, чего не знает она. Это как удар ножом в живот, и жаль, что я вообще это услышал, потому что я никогда этого не забуду, хоть до ста лет доживу.

– Вы в последнее время какие-то не свои.

– Есть кое-какие неприятности, – осторожно отвечает она, и это читается у нее на лице и слышится в голосе, когда она скрещивает руки на груди. – Но ты ребенок, а я – твоя мать, каким бы высоким ты ни вымахал и какую бы пышную прическу себе ни отрастил, а это значит, что я не хочу, чтобы ты переживал.

Ее улыбка ставит точку, давая мне понять, что на этом разговор окончен. Что-то покровительственное в ней вызывает у меня волну дежавю, и мне вдруг снова шесть лет, и я лежу в больнице. Мама держит меня за руку. Она говорит с папой, и оба они счастливы и вздохнули с облегчением, потому что я поправлюсь, а у него еще нет рака, и он даже незнаком с Моникой Чапмен. Мама смотрит на меня, а потом снова на папу, и каждый раз лицо у нее другое. Это тогда все началось? Но улыбка у нее прежняя.

И вот, стоя в кухне, я думаю о докторе Оливере Саксе, который считал, что распознавание лиц зависит не целиком от функционирования латеральной затылочно-височной извилины и двенадцатого поля, но еще и от способности активировать связанные с ними воспоминания, переживания и чувства. В общих чертах, способность опознавать лицо того, кого знаешь, сопровождается большой значимостью. Она также придает им значимость – людям, которых знаешь и любишь.

Мама уже значит для меня очень многое – она же мне мать, в конце концов, – но станет ли она значить еще больше, если я смогу распознать ее лицо?

Я говорю ей:

– Просто обещай, что вы не станете четой, остающейся вместе ради детей. Это только вредит людям, включая детей. – Я бросаю пакетик в ведро. Делаю вдох. И говорю то, что, наверное, не должен говорить: – Вы заслуживаете лучшего.

Первые попытки разработки методики распознавания лиц были предприняты в шестидесятых годах. Каждое лицо обладает отличительными особенностями, которых насчитывается примерно восемьдесят, и методика основана на их определении. Ширина носа, расстояние между глазами, ширина и вытянутость нижней челюсти. Все это суммируется вместе для создания некоего «отпечатка лица».

Ладно, эта особая область технологий вне моего понимания, но я могу сделать следующее: целыми часами соединять провода, из которых состоят мозги робота. Это тонкая работа вроде хирургической операции. Ты можешь разработать самую великую во всем гребанном мире конструкцию, но все до единой книги, видео или интернет-сайты скажут одно: тебе нужен завершенный контур со всеми подключениями, чтобы двигатели заработали. Если хоть один провод не подсоединен, моторы не запустятся, и робот не станет функционировать.

Со своим мозгом я не могу ничего поделать, но могу обеспечить, что красный провод идет сюда, черный идет туда, монтажная схема собрана, моторы должны запуститься. Я заполню мозги этого робота безупречно функционирующими латеральными затылочно-височными извилинами с двенадцатыми полями. Да не одной, а целой сотней.

Либби

Перед ужином я говорю папе, что отправляюсь в ближайший супермаркет, чтобы прикупить кое-чего «девчачьего». Через десять минут я уже шагаю по проходам между полками под слепящими флуоресцентными лампами, набивая корзину всякой никчемной снедью. Всем, что я когда-то обожала: печеньем, чипсами и газировкой. Люди таращатся на меня, и я знаю, как выгляжу: толстуха, готовящаяся растолстеть еще больше. Мне все равно. Мне вдруг хочется всего. На полках тут маловато еды, хотя Хэллоуин вот-вот наступит. Я хватаю пакеты с леденцами, и корзина у меня уже полна, так что я иду к входу в магазин, нахожу тележку, вываливаю туда содержимое корзины и снова возвращаюсь и шагаю между полками, наполняя корзину не доставшейся мне едой.

Я стою в отделе хлопьев и тянусь за пачкой хлопьев с орехами и медом, когда чувствую, что сердце у меня сжимается и не отпускает. Сжимается все сильнее, как будто кто-то затянул его в тиски. Ладони у меня мокрые. Голова раскалывается, то растет, то уменьшается одновременно. Я слышу свое дыхание, да так громко, что мне кажется, что я – Дарт Вейдер. Женщина в конце прохода замерла, глядя на меня. Вид у нее испуганный. Ко мне подходит парнишка в униформе супермаркета, которому, наверное, лет шестнадцать. Он спрашивает: