Наконец однажды утром он звонит. Телефон, сотрясая матрас, вибрирует у меня под подушкой, прокрадывается в мой сон, оборачивается гулом дрона или моторной лодки, бесцеремонным приглушенным жужжанием, которое можно услышать из-под воды, когда сверху проплывает катер. Я поднимаю трубку, еще не до конца проснувшись, по-прежнему ощущая во рту привкус озерной влаги, глядя на солнечные лучи, прорезающие тьму вплоть до гнилой листвы и опавших ветвей, всего этого бесконечного перегноя.

Стрейн судорожно, измученно выдыхает, как после рыданий.

– Все кончено, – говорит он. – Но знай, что я тебя любил. Может, я и вел себя как чудовище, но я тебя любил.

Он где-то на улице. Я слышу вой ветра – лавину звука, коверкающую его слова.

Я сажусь и выглядываю в окно. Еще не рассвело; небо переливается от черного к фиолетовому.

– Я ждала твоего звонка.

– Знаю.

– Почему ты мне не сказал? Мне пришлось прочесть об этом в газете. Ты мог бы мне сказать.

– Я не знал, чем все закончится. Понятия не имел.

– Кто эти девушки?

– Не знаю. Просто девушки. Никто. Ванесса, я не знаю, что это такое. Я даже не знаю, что я якобы сделал.

– Они говорят, что ты их домогался.

Он молчит. Скорее вcего, он опешил, услышав это слово от меня. Я так долго сдувала с него пылинки.

– Скажи, что это неправда, – говорю я. – Поклянись.

В трубке слышен белый шум ветра.

– Ты думаешь, что это может быть правдой, – говорит он.

Это не вопрос, а осознание. Он отступил на шаг и теперь видит сомнение, которое крадется к пределам моей преданности.

– Что ты с ними сделал? – спрашиваю я.

– Что ты себе напридумывала? На что я, по-твоему, способен?

– Что-то ты сделал. Иначе почему бы они так говорили?

– Это эпидемия. В ней нет логики.

– Но они всего лишь девочки.

У меня ломается голос, вырывается всхлип. Я будто со стороны наблюдаю, как плачет кто-то другой – женщина, играющая мою роль. Мне вспомнилось, что сказала Бриджит, моя давняя соседка по квартире, когда я рассказала ей о Стрейне: «У тебя жизнь прямо как кино». Она не понимала, насколько ужасно наблюдать за тем, как твое тело играет роль, на которую душа не соглашалась. Из ее уст это звучало как комплимент. Разве не этого хотят все вечно скучающие, мечтающие о публике девочки-подростки?

Стрейн говорит, что мне не нужно пытаться это осмыслить, иначе это сведет меня с ума.

– Что «это»? – спрашиваю я. – Что «это»?

Мне нужна сцена, в которую смогу вжиться и я. Я хочу, чтобы он описал, где именно они находились – за его столом или за партой, каким было освещение, какой рукой он к ним прикасался, но меня душат слезы, и он просит меня послушать, пожалуйста, перестать плакать и выслушать его.

Стрейн говорит:

– С ними все было иначе, понимаешь? Не так, как с тобой. Я любил тебя, Ванесса. Я любил тебя.

Когда он кладет трубку, я уже знаю, что будет дальше. Я вспоминаю, как Айра, устав от моего бездействия, сказал, что сам заявит на Стрейна. «Айра, если ты это сделаешь, – твердо, холодно пригрозила я, – если ты хоть что-то о нем кому-то расскажешь, ты меня никогда больше не увидишь. Я исчезну».

Я смотрю на телефон и говорю себе, что желание позвонить в 911 неразумно, неоправданно, но на самом деле мне страшно. Я не понимаю, как хоть что-нибудь объяснить – кто такая я, кто такой он, – не выложив всей истории. Я говорю себе, что это не поможет, что я даже не знаю, где он – на улице? В каком-то ветреном месте? Этого недостаточно. Потом я вижу, что сразу перед звонком он написал мне сообщение: «Можешь делать что хочешь. Если хочешь рассказать, расскажи».

Я печатаю ответ, мои пальцы летают по экрану: «Я не хочу рассказывать. Никогда не расскажу». Я смотрю, как сообщение доставляется и остается непрочтенным.

Я снова засыпаю, сначала неспокойно, а потом глубоко, как мертвая, а просыпаюсь только в четверть двенадцатого, когда из реки уже вытащили его тело. В пять часов вечера в портлендской газете появляется статья.

Помимо статьи, в газете напечатана недавняя фотография со школьного дня фотосъемки: Стрейн сидит на синем фоне в галстуке, который я узнаю и даже помню на ощупь, – темно-синем с вышитыми ромбиками. Он выглядит очень старым: редкие седые волосы, землистое, чисто выбритое лицо, шея обвисла, под глазами мешки. Он кажется маленьким. Не как мальчишка, а как хрупкий, издерганный старик. Он озадаченно, чуть приоткрыв рот, смотрит не прямо в объектив, а куда-то левее. Он выглядит потерянным, словно не совсем понимает, что произошло и что он натворил.

На следующий день я получаю по почте какую-то коробку. Дата на штемпеле – за день до того, как он бросился с моста. Внутри я нахожу фотографии, письма, открытки и копии сочинений, которые я писала к его урокам. Все это покоится на ложе из пожелтевшего хлопка – пижаме с клубничками, которую он купил мне для нашей первой ночи. Записки нет, но объяснения излишни – здесь все улики, все до последней, что у него были.

Сюжет распространяется по штату. Местные теленовости крутят ролик с быстро сменяющимися кадрами кампуса Броувика: школьники идут по тенистым тропкам среди сосен, белые дощатые общежития, административный корпус с колоннами. Камера задерживается на гуманитарном корпусе. Затем появляется то же фото Стрейна, а под ним написанное с ошибкой имя: Джейкоб Стрэйн.

Я теряюсь во времени, просматривая разделы комментариев, посты в Фейсбуке, ветки в Твиттере. Мой телефон то и дело позвякивает от гугл-оповещений, которые я настроила на его имя. На ноутбуке у меня открыто сразу пятнадцать окон. Я перепрыгиваю от одного к другому и, прочитав все последние комменты, пересматриваю новостной ролик. В первый раз мне пришлось броситься в туалет, где меня стошнило, но сейчас я насмотрелась до бесчувствия. Я ничего не ощущаю, когда на экране появляется фото Стрейна. Когда ведущий говорит: «Обвинения от пяти учениц», меня даже не передергивает.