– Пошли, – взяв меня за руку, сказал он.

Мы вышли на улицу и сели на скамью. Мама смотрела в землю, стиснув руки на груди и предоставляя говорить папе. Его слова были так далеки от того, что я ожидала услышать, что мне не сразу удалось встряхнуться и по-настоящему прислушаться. Он не сказал: «Мы все знаем, ты не виновата». Он сказал, что в Броувике существует этический кодекс, которого учащиеся обязаны придерживаться, и, оклеветав учителя и повредив его репутации, я нарушила нормы этого кодекса.

– Они тут довольно серьезно относятся к таким вещам, – добавил папа.

– Значит, это не… – Я переводила взгляд с одного на другую. – Он не…

Мама вскинула голову.

– Он не что?..

Я нервно сглотнула, покачала головой:

– Ничего…

Объяснения продолжались. Я закончу этот учебный год раньше срока. Все равно осталась всего пара недель. На ночь они остановятся в городской гостинице, а утром мне придется, по словам папы, «загладить свою вину». Миссис Джайлз хочет, чтобы я сказала всем, кто попал в список Дженни Мерфи, что слухи о нас с мистером Стрейном – ложь, которую распустила я.

– Типа, я должна сказать каждому по отдельности? – спросила я.

Папа покачал головой:

– Похоже, все они соберутся вместе, чтобы ты объявила это всем сразу.

– Ты не обязана это делать, – сказала мама. – Мы можем собрать твои вещи и уехать сегодня вечером.

– Если миссис Джайлз хочет, чтобы я это сделала, значит, так надо, – сказала я. – Она же директриса.

Мама поджала губы, словно хотела сказать что-то еще.

– Но я ведь все равно вернусь в следующем году?

– Давай не будем торопить события, – сказал папа.

Они отвезли меня на ужин в городскую пиццерию. Мы не смогли доесть даже одну пиццу на троих. Каждый без аппетита клевал свой кусочек, мама беспрестанно промокала жир салфетками. Оба избегали смотреть на меня.

Потом родители предложили подвезти меня до кампуса, но я сказала, что нет, я хочу пройтись. Посмотрите, какой прекрасный вечер, говорила я, в сумерки еще тепло.

– Хочу провести несколько спокойных минут, прежде чем возвращаться в школу, – добавила я.

Я готова была к тому, что они откажут, но они выглядели слишком потрясенными, чтобы спорить, и отпустили меня. Выйдя из ресторана, они обняли меня на прощание, и папа прошептал мне на ухо:

– Ванесса, я тебя люблю.

Они повернули налево к гостинице, а я пошла направо к кампусу и публичной библиотеке, к дому Стрейна.

– Знаю, что это глупо, – сказала я, когда он открыл дверь, – но я должна была тебя увидеть.

Он смотрел мне за спину, на улицу и тротуар.

– Ванесса, тебе нельзя здесь находиться.

– Дай мне войти. Пять минут.

– Ты должна уйти.

От отчаяния я начала кричать и изо всех сил его толкнула. Сбить его с ног мне не удалось, но от ошеломления он закрыл дверь и повел меня за дом, чтобы нас не увидели с улицы. Я тут же заключила его в объятия, крепко прижалась к нему.

– Они заставляют меня завтра уехать, – сказала я.

Он отступил на шаг, молча снял с себя мои руки. Я ждала, что на его лице отразятся какие-то чувства – гнев, паника, сожаление, что он завел ситуацию так далеко, – но оно оставалось совершенно бесстрастным. Засунув руки в карманы, Стрейн оглянулся на дом. Передо мной словно стоял незнакомец.

– Они хотят, чтобы я выступила перед целой толпой. Я должна сказать им, что солгала.

– Я знаю, – ответил он, сильно хмурясь и по-прежнему отводя глаза.

– В общем, я не уверена, что смогу.

При этих словах он украдкой поглядел на меня – маленькая победа, – так что я продолжала гнуть свою линию:

– Может быть, мне нужно рассказать им правду.

Он откашлялся, но лицо его по-прежнему оставалось безучастным.

– Насколько я понимаю, ты уже и так почти сказала правду, – сказал он. – Ты рассказала обо мне своей матери. Сказала ей, что я твой парень.

Сначала я не могла вспомнить. А потом – дорога в школу по окончании февральских каникул, после того, как она услышала мой ночной телефонный разговор. «Как его зовут?» – спросила она, в то время как мимо окон машины пролетали заснеженные поля и голые деревья. Я ответила правду: Джейкоб. Но это было просто слово, распространенное имя, это совсем не то же, что признание. Мама ведь не докопалась до правды из-за одного этого слова. Это было невозможно. Иначе она бы не позволила Стрейну уйти из кабинета миссис Джайлз и не согласилась бы, чтобы я извинялась перед целой комнатой людей.

– Если ты решила, что хочешь меня уничтожить, – сказал Стрейн, – я тебе помешать не могу. Но я надеюсь, что ты понимаешь, что в этом случае произойдет.

Я пыталась сказать, что говорила не всерьез, что, конечно, ничего не расскажу, но его голос перекрыл мой:

– Твое имя и фотография попадут в газеты. Ты станешь сенсацией. – Он говорил медленно и четко, словно стараясь сделать так, чтобы я точно поняла. – Эта история будет преследовать тебя повсюду. Ты будешь заклеймена на всю жизнь.

Я хотела сказать: «Слишком поздно». Сказать, что я каждый день ощущаю, будто он навсегда оставил на мне свою печать, но, возможно, это было несправедливо. Разве он не делал все, что мог, чтобы меня спасти? Заставлял меня пообещать, что я уеду в колледж, убеждал, что моя жизнь не должна крутиться исключительно вокруг него. Стрейн хотел для меня большого будущего, а не узкой колеи, но это будет возможно, только если он останется тайной. Стоит правде всплыть – и вся моя дальнейшая жизнь сформируется под ее влиянием; мои прочие качества и поступки не будут иметь никакого значения. В моем воображении возникло полувоспоминание, похожее на сон: девочка-гибрид, наполовину я, наполовину мисс Томпсон. Или в памяти всплыл новостной ролик о Монике Левински? – молодая женщина со слезами на глазах пытается с высоко поднятой головой выдержать череду унизительных вопросов о том, что произошло: «Расскажите нам, что конкретно он с вами делал». Легко было представить, как моя жизнь превращается в сплошной шлейф руин, протянувшийся от моего решения сказать правду.

– Я бы скорее покончил с собой прямо сейчас, чем прошел через такое, – сказал Стрейн. Продолжая держать руки в карманах брюк, он смотрел на меня с высоты своего роста. Он казался невозмутимым, даже глядя гибели в глаза. – Но, возможно, ты сильнее меня.

При этих словах я заплакала, по-настоящему заплакала, как никогда еще не плакала при нем, – ужасно, уродливо, навзрыд, с текущими из носа соплями. Все случилось так быстро, что сшибло меня с ног. Я прислонилась к стене, уперлась руками в бедра и попыталась отдышаться. Рыдания не прекращались. Я обвила себя руками, села на корточки и начала биться затылком о кедровую черепицу, словно пытаясь вышибить из себя плач. Стрейн опустился передо мной на колени и приложил ладони к стене у меня за головой. Он стоял так, пока я не перестала сопротивляться и не открыла глаза.