Примерно через сутки сюжет начинает двигаться на юг. Его подхватывают газеты в Бостоне и Нью-Йорке, люди начинают писать колонки-размышления. Пытаясь уравновесить нынешнюю тенденцию выдвигать обвинения, они дают своим статьям заголовки вроде: «Не зашли ли мстительницы слишком далеко?», «Когда обвинения становятся смертельными» и «Пора поговорить об опасности голословных обвинений». В статьях наряду со Стрейном упоминается Тейлор – из нее лепят архетип не в меру рьяной изобличительницы-миллениалки, которая борется за социальную справедливость, никогда не задумываясь о последствиях своих действий. Кое-кто в соцсетях защищает Тейлор, но большинство упоенно мешает ее с грязью. Ее называют бессердечной эгоисткой, убийцей – ведь смерть Стрейна на ее совести, ведь это она довела его до самоубийства. Ведущий подкаста о правах мужчин посвящает сюжету целый эпизод, в котором называет Стрейна жертвой феминистской тирании. Его слушатели начинают травить Тейлор. Они достают ее телефон, ее домашний и рабочий адреса. Тейлор публикует в Фейсбуке скриншоты имейлов и сообщений от анонимных мужчин с угрозами изнасиловать ее, убить и разрезать на куски. Затем, через несколько часов, она исчезает. Ее страница блокируется, все открытые посты пропадают. Все происходит так быстро.

Я тем временем продолжаю отпрашиваться с работы и провожу у открытого ноутбука день за днем. Моя прикроватная тумбочка завалена обертками от еды и пустыми бутылками. Я пью, курю и разглядываю снятые Стрейном фото, где я предстаю подростком с детским лицом и тоненькими руками. Я выгляжу невозможно юной. На одном снимке я позирую без лифчика: улыбаясь, я протягиваю руки к объективу. На другом я сижу ссутулившись на пассажирском сиденье его универсала, со злостью глядя в камеру. На третьем – лежу лицом вниз в его постели с подтянутой до талии простыней. Помню, после того как он снял эту фотографию, я смотрела на нее и думала: как странно, что он считает ее эротичной, но тоже пыталась увидеть ее такой. Я говорила себе, что она похожа на кадр из клипа.

Я беру ноутбук, гуглю «Фиона Эппл Сriminal», открываю видео, где появляется угрюмая и грациозная Фиона-подросток. Она поет о том, какой плохой девочкой была, и я вспоминаю, как в переулке за баром разведенный мужчина спросил меня: «Ты была плохой девочкой? Ты выглядишь так, словно вела себя плохо». Я вспоминаю, как Стрейн жаловался, что я превратила его в преступника. Я видела в этом столько власти. Я могла отправить его за решетку и, когда на меня находила стервозность, воображала Стрейна в тесной одиночной камере, где его занимали бы лишь мысли обо мне.

Клип заканчивается, и я собираю снимки, бросаю их обратно в коробку. В эту гребаную коробку. Обычные девушки хранят в коробках из-под обуви любовные письма и высушенные бутоньерки; я храню детское порно. Будь у меня мозги, я бы все сожгла, особенно фотографии, потому что знаю, как бы их воспринял любой нормальный человек. Они выглядят, как улики явного преступления, конфискованные у какой-то банды сутенеров. Но я никогда не смогла бы на это пойти. Это все равно что поджечь саму себя.

Я задаюсь вопросом, могут ли меня арестовать за хранение фотографий, на которых снята я сама. Возможно, я сама превращаюсь в педофила и неспроста так завожусь в присутствии девочек-подростков. Я думаю о том, что насильники всегда подвергались насилию в детстве. Говорят, это порочный круг, которого можно избежать, если ты готов потрудиться. Но я слишком ленива, чтобы выкидывать мусор, слишком ленива, чтобы убираться. Нет, ничего из этого не имеет ко мне никакого отношения. Я не подвергалась насилию, все было не так.

Хватит думать. Позволь себе погоревать – но как я могу горевать, когда не было ни некролога, ни информации о похоронах, только эти статьи, написанные незнакомцами? Я не знаю даже, кто должен заниматься организацией похорон. Может, его сестра, которая живет в Айдахо? Но даже если назначат похороны, кто на них придет? Мне ходить нельзя. Люди увидят меня и все поймут. «Расскажи мне, что произошло, – скажут они. – Расскажи нам, что он с тобой сделал».

Мой мозг начинает буксовать, внезапно мне кажется, что в спальне мигает стробоскоп, так что я принимаю лоразепам, курю травку и снова ложусь в постель. Прежде чем догнаться, я всегда дожидаюсь, пока подействует первая таблетка. Я никогда не перегибаю палку. Я осторожна, а потому знаю, что моя проблема несерьезна, если она вообще у меня есть, а может быть, у меня и нет никакой проблемы.

Это нормально. Выпивка, трава, лоразепам, даже Стрейн – это совершенно нормально. Это ерунда. Это естественно. У всех интересных женщин в юности были любовники постарше. Это обряд инициации. Ты входишь девочкой, а выходишь еще не совсем женщиной, но уже почти – девушкой, которая осознает себя и собственную власть. Самоанализ – это хорошо. Он приводит к уверенности в себе, к пониманию своего места в мире. Стрейн заставил меня увидеть себя так, как никогда не смог бы мальчик моего возраста. Никому не убедить меня, что было бы лучше, если бы я была похожа на других девочек из школы – делала бы минеты и дрочила одноклассникам. Весь этот бесконечный труд – и все только для того, чтобы тебя обозвали шлюхой и бросили. По крайней мере, Стрейн меня любил. По крайней мере, я знала, каково это, когда тебя обожествляют. Он пал к моим ногам еще до первого поцелуя.

Новый раунд: выпивка, трава, таблетка. Я хочу опуститься настолько, чтобы скользнуть на глубину и плавать, не нуждаясь в воздухе. Стрейн – единственный, кто когда-либо понимал это желание. Не умереть, но уже быть мертвой. Помню, как я пыталась объяснить это Айре. Пары слов хватило, чтобы он заволновался, а волнение никогда ни к чему хорошему не приводит. Волнение заставляет людей лезть не в свое дело. Всякий раз, когда я слышала: «Ванесса, я за тебя волнуюсь», мою жизнь разрывало на куски.

Виски, травка, больше никакого лоразепама. Я знаю меру. Несмотря на все это, у меня есть голова на плечах. Я в состоянии о себе позаботиться. Посмотрите на меня – я в норме. Я в порядке.

Я тянусь к ноутбуку, снова проигрываю клип. Девочки-подростки извиваются в нижнем белье, а безлицые мужчины опускают их головы и руки. В двенадцать лет Фиону Эппл изнасиловали. Помню, как она рассказывала об этом в интервью, когда мне тоже было двенадцать. Она говорила об этом так открыто – произносила это слово свободно, будто любое другое. Все случилось прямо перед дверью ее квартиры; все время, что этот мужчина делал то, что делал, она слышала лай своей собаки из-за двери. Помню, как я плакала над этой подробностью, обнимая нашу старую овчарку, как хоронила в ее шерсти горючие слезы. В то время у меня не было причин бояться изнасилования – я была везучим ребенком, окруженным любовью и заботой, – но эта история меня потрясла. Даже тогда я каким-то образом чувствовала, что меня ждет. Впрочем, какая девочка этого не чувствует? Угроза насилия тяготеет над тобой всю жизнь. Опасность всверливают тебе в голову, пока насилие не начинает казаться неизбежным. Ты растешь, задаваясь вопросом, когда же оно наконец случится.

Я гуглю «интервью Фиона Эппл» и читаю, пока не начинает мутнеть в глазах. Строчка из статьи девяносто седьмого года о том же клипе в журнале SPIN вызывает у меня смешок со всхлипом: «При просмотре этого клипа чувствуешь себя таким же извращенцем, как Гумберт Гумберт». Стоит мне посильнее дернуть за любую ниточку, как из клубка вытягивается «Лолита». Позже в статье Фиона задает журналисту несколько вопросов о своем насильнике, об ее изнасиловании: