– Да не убили вы его, Мария Тимофеевна, – после паузы произнесла Кира, тяжело вздохнув. – Даже в сердце не попали, рука у вас слабая. Так, рану неглубокую нанесли. Когда вы ножом замахнулись, его сердце уже семь часов как биться перестало. Ну, или восемь… Не важно.

Мария на удивление спокойно восприняла ее слова. Более того, на лице ее отразилась, как показалось Кире, эмоция сожаления.

– Не убила, говорите… Что ж… Значит, он со злым сердцем туда ушел. Несладко ему будет за свои земные грехи отвечать, значит. Кто здесь не умягчит своего сердца, тому и высшего судью на том свете не умягчить.

– А вам хотелось, чтобы он с мягким сердцем туда ушел?

– Да мне уже без разницы было, милая. Так невмоготу стало… И рассказать не могу. Ну, да ладно. Значит, господь его сам наказал, упредил меня. Высший судья сам все решает.

– Мам, ну хватит уже! – тихо проговорила Татьяна. – Не место и не время про высшего судью рассуждать. Говорят же тебе – не убила. Сам умер.

– Повезло, стало быть, вашей матушке, что Рогов сам умер, – скривилась в грустной усмешке Света. – Повезло, ничего не скажешь.

– А ты помолчи-ка, тебя не спрашивают! – вдруг сердито произнесла Мария, подняв на Свету глаза. – Сидишь тут, рассуждаешь, кому повезло, а кому нет! Тебе ли рассуждать, скажи? Молилась бы чаще, у тебя тоже сердце злое!

– У меня?! – искренне изумилась Света.

– У тебя, у кого же еще! И у мужика твоего сердце злое, хоть и страдающее. Много, много страдания в себе несет, бедный! И много знания тяжкого да греховного. Видел он, как Настю убили… Все видел и смолчал.

– Погодите, Мария Тимофеевна, – насторожилась Кира. – Что значит, Настю убили? Что вы имеете в виду?

– Да он знает… Пусть сам и расскажет.

– Стрижак, убери отсюда эту сумасшедшую! – попросила Света, с ужасом глядя на Марию. – По ней же дурдом плачет, ты что! Зачем ты нас сюда позвала? Чтобы мы слушали этот бред?

– Ох, да если бы я бредила… – отмахнулась от нее Мария, тяжело вздохнув. – Да только это не бред, это правда… Спросите, спросите, он сам расскажет… Теперь-то уж можно, чего. Теперь ему бояться некого. А совесть у него тоже давно тяжким грузом шевелится, спать не дает. Ведь так, мил человек? – повернула она голову к Севе. – Да расскажи, облегчи себя, чего ты… Нельзя же с этим всю жизнь прожить.

Сева сидел, опустив низко голову, разглядывал свои ладони. Он давно уже сидел в этой позе, будто отрешившись от всего происходящего. Будто на ладонях остались отпечатки давнего прошлого и можно было их рассмотреть.

– Сева… Сева, посмотри на меня… Это правда? – в ужасе спросила Кира.

– Правда, правда, Стрижак, – поднял он на нее глаза и медленно кивнул. – Да, правда. Настю убили.

Коротко вскрикнула Света, удовлетворенно кивнула головой Мария. Татьяна зажала пальцами рот, откинулась на спинку дивана. Таечка вытянулась струной, застыла в напряженном ожидании.

– Расскажи?.. – выдохнула Кира.

– Да, я расскажу… Я все расскажу… Сейчас…

* * *

Он и не пытался уснуть в ту ночь. Закрывал глаза и сразу видел Настино заплаканное лицо, расширенные зрачки, плывущий отчаянием взгляд – что мне делать, Севка, что? Неужели все это может быть правдой, Севка? Но ведь это не может быть правдой!..

Он растерялся. Не знал, что ей ответить. Столько думал, столько мечтал, как увидит ее случайно на улице, как подойдет и что скажет. А она вдруг сама пришла. Да еще с такими вопросами. Помощи просить пришла, а он молчал как дурак. Обалдел от ее слез, от своей беспомощности. Он всегда хотел быть сильным рядом с ней, быть нужным, а получалась одна сплошная беспомощность. Даже сейчас, через годы.

А потом Светка ворвалась, и все пошло по ее сценарию – и праведное возмущение честной жены, застукавшей в доме наглую самозванку, и ревнивая обида в слезном голосе, и дрожащие гневом губы. И снова его растерянность подкосила, будь она неладна. Почему он всегда пасовал перед Светкиными истериками? Что это? Демонстрация чувства вины за нелюбовь? Или, наоборот, вина за Светкину страдающую любовь? Так оно еще неизвестно, кому хуже.

Да и вообще, хватит рассуждать о своем, болезненном и безысходном. Надо придумать, как Насте помочь. Она сама пришла просить помощи, а он растерялся. Сама пришла! Ей больше не к кому обратиться за помощью, только к нему! Она знает, что он ее любит и всегда будет любить! И поэтому надо встать, одеться, завести машину и ехать к Насте. Главное, чтобы Светку не разбудить.

Он чуть пошевелился, пытаясь отползти на край постели, но Светкины обнимающие руки даже во сне были бдительны. Она всегда его так обнимала, когда спала, – мертвой хваткой. Руки сильные и цепкие, как скорпионьи лапки.

Замер, полежал еще, обманчиво сонно расслабив тело. И скорпионья хватка тоже ослабла, и удалось из нее выбраться, и встать на ноги, и тихо, на цыпочках, выйти из комнаты, прихватив одежду и плотно закрыв за собой дверь… А потом, уже с улицы, еще и ставни на окне закрыть, чтобы не слышно было, как он заводит машину, как открывает ворота, чтобы выехать со двора.

Решительность покинула его, когда выехал с трассы на дорогу, ведущую к дому Рогова. Зачем едет, куда едет? Ночь кругом.

Зачем и куда – это понятно, конечно. И в то же время бессмысленно. Как он ее там найдет? Из постели супружеской вытащит? Извини, Настя, мы с тобой недоговорили, нам жена помешала?

Остановил машину в лесу, пошел к дому пешком. Потом тенью бродил вдоль забора, не зная, что предпринять. В какой-то момент решил было вернуться к машине, уехать… Но снова всплыло перед глазами Настино заплаканное лицо.

Вздохнул, примерился к березовому стволу, криво растущему в метре от забора. Если залезть повыше и подтянуться руками на крепкой ветке… Чистой воды безумие, конечно.

Однако получилось. И спрыгнуть на ту сторону получилось бесшумно.

И дом открылся в лунном свете темными глазницами спящих окон. Только одно окно сияло светом, и слышалась из него разухабистая громкая музыка. Невысоко, кстати, второй этаж… Можно забраться на террасу над крыльцом, потом ступить на карниз… Еще пара осторожных шагов…

То, что он увидел в окне, было похоже на застывший кадр кинопленки.

В большом кресле сидела Настя, безвольно свесив руки с подлокотников и некрасиво развалив ноги, рядом стоял Рогов, грубо держал ее за нижнюю часть лица, вливал в рот коричневую жидкость из пузатой бутылки. Странно, почему так ярко бросилась ему в глаза этикетка на бутылке – черный фон с буквами позолотой – «Camus Napoleon»…

Сначала он удивился – что Рогов делает! Насте же нельзя спиртное! У нее сердце больное, умереть может! Вон, и в кресле сидит как неживая… Или уже…

Страх полоснул по сердцу, сдавил удавкой горло. Наверное, он закричал, только крика своего не услышал. Поднял руку, чтобы ударить ладонью в оконное стекло, дернулся всем телом, нога скользнула вниз…