Доминик вернул котелок на голову Молли.

— Что за оскорбительные намеки? Почему я не могу быть любящим дядюшкой, который хочет дать ребенку шанс?

— Потому что, — сказала Молли, отступая от него, одновременно отбивая чечетку и не выпуская из рук трости, — ни один человек старше шести лет в такое не поверит.

Бабам — стукнула она каблуками, как бы ставя точку в конце фразы.

— Интересно, — подхватил Доминик. — Мне в твоем спектакле, видимо, отведена роль простака?

— Подумаешь — простак, — отбивая ритм, она вернулась к нему и уперла трость в пол. — Главное, чтобы в постели… был… мастак. Бабам.

— Маргарет Эпплгейт! — в притворном ужасе вскричал Доминик. — Пожалейте мои невинные уши!

— Приятно узнать, что какая-то часть тебя до сих пор сохранила невинность, — парировала она, затем лихо сдвинула котелок на один глаз и снова сделала несколько танцевальных шагов от него.

Непредсказуемая, вот какая она. Доминик был очарован. Минуту назад она пела грустную песню, а теперь скачет, как в водевиле, и отпускает соленые шуточки. Все делает азартно, за что ни возьмется.

На середине сцены Молли остановилась. Глаз из-под шляпы почти не было видно; она широко расставила свои великолепные ноги и оперлась на тросточку.

— Твоя очередь, парень. Реквизит вон там.

Он оглянулся и увидел лежавшие на краю сцены точно такие же тросточку и котелок. Доминик поднял палец — «минутку!» — и наклонился, чтобы подобрать их.

Когда он подошел к ней, она стояла лицом к залу. Он лихо надвинул котелок на лоб, расставил ноги и оперся на трость.

— И что теперь?

— Теперь приподнимись на носки и опустись. На счет «два» — раз, два… хорошо. Давай еще раз. Нет, Доминик. Не сгибай колени, плечами не дергай. Просто поднимись на носки и опустись. Плечи остаются где были, работает задница.

— Спасибо, ей и так неплохо.

— Слушайте, что вам говорят, мистер Натруженные Ягодицы.

— Ладно, ладно. Так что там нужно делать?

— Поднимаешься на мыски, потом опускаешься. Бросаешь в публику «взгляд на миллион долларов». Это такой танцевальный термин, имей в виду. Ну — раз, два…

— Повтори еще раз, пожалуйста. — Доминик неотрывно смотрел на зад Молли. — Плачу четверть доллара.

— Перестань. Тут все серьезно. Мы танцуем.

— Вообще-то я не умею танцевать. — Доминик тщетно пытался сохранить серьезное выражение лица.

— Спасибо, что сказал. Я бы никогда не догадалась. Ну, теперь колени.

— Их нельзя сгибать.

— Теперь можно. Все усложняется, — сказала Молли, не поворачивая головы. — Раз, два — на носки. Три, четыре — опустились. Пять, шесть — все то же самое, только слегка сгибаешь колени и выворачиваешь их наружу. Семь, восемь, выпрямляешься. Начали.

— Ничего себе, — пробормотал Доминик, изо всех сил пытаясь не сбиться. На носки, вниз, колени согнуть, вверх. Взгляд в зал. На носки, вниз, колени согнуть, на носки… нет, сначала выпрямиться!

Он сможет. Такое даже тупая макака сможет выучить. Он начал снова. Вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, опять вверх — вот черт!

— Не отлынивай, парень, — велела Молли, когда Доминик потерял равновесие и сделал шаг вперед, чтобы не упасть. Котелок слетел у него с головы и упал на сцену.

— Нечего смеяться. — Доминик поднял шляпу и вернул реквизит на край сцены, откуда взял. — Кажется, мне тоже больше нравится роль зрителя. А после этих пируэтов еще и крайне снисходительного.

— Это хорошо. Снисходительные зрители нам скоро понадобятся. — Молли положила свой котелок и трость рядом с Лиззиными.

— Почему?

— Потому что, мистер Продюсер, сэр, я теперь тоже участвую в прослушивании Лиззи. И я хотела, чтобы ты знал, как это непросто, и не придирался ко мне слишком сильно… к нам. Хотя, честно говоря, если мы потренируемся, выйдет у нас гораздо лучше, чем сейчас.

— У тебя уже неплохо получается. — Доминик подошел ближе. — У тебя многое получается весьма неплохо.

— Ничего не поделаешь, это у меня от природы. Как это в пословице говорится? И швец, и жнец… Жаль мне этого швеца-жнеца. Несчастный парень. Хотя, как ни странно, мне всегда нравилось быть такой. Всегда.

Доминик почувствовал, как Молли отстраняется, хотя она даже не шевельнулась.

— Твое резюме, наверное, метр длиной, — проговорил он, пытаясь, чтобы это звучало как ничего не значащая фраза. Больше всего ему хотелось схватить ее за плечи и спросить: «Зачем?» Зачем? Зачем тебе все время нужно убегать?,

— Давай, Доминик, — сказала она, качнув головой. — Спроси меня. Ты же хочешь знать, зачем я все время меняю работу. Все время бегу. Признавайся. Язык так и чешется.

Она что, умеет читать мысли или у него черепная коробка вдруг стала прозрачной? А может, это ловушка? Вдруг, если он спросит, Молли сочтет его чересчур назойливым? Или, наоборот, равнодушным, если он не спросит?

И когда это женщины стали такими непонятными? Нет, не так. Это Молли сложная и непонятная. Может, потому, что она первая, кого он пытался понять. Кого ему хотелось понять.

— Ладно, сдаюсь. Почему?

Она обвила руками его шею.

— Откуда я знаю? — промурлыкала она. — Хочешь, поцелуемся?

Ничего не поделаешь. Проще смириться и не задавать вопросов. Не жать на все кнопки подряд.

— Еще как хочу. Разве я к тебе поговорить зашел?

Молли захихикала. Он прижал ее к себе, поймал ее губы.

Ладно, несколько ее важных кнопок он уже изучил…

Леди и джентльмены, вот и он — самый знаменитый продюсер Бродвея на сегодняшний день. Настоящий профессионал. Учтивый. Ослепительный. В отличном костюме. Настоящий мужчина. В расцвете сил.

Доминик уставился на Молли.

— В ауте? Что значит «в ауте»? Надень очки. — Он стащил с головы бейсболку и швырнул ее на траву. — Не может такого быть.

— Мистер Лонгстрит, вас выбили, — не уступил Кевин, опомнился и замялся. — То есть, наверное, вас выбили. Я могу и ошибаться: Может, мы неверно посчитали мячи?

— Кевин, как можно так унижаться? Сейчас я ему покажу.

Кевин отошел в сторону. Молли приблизилась вплотную к Доминику и поднялась на цыпочки, чтобы оказаться с ним подбородок к подбородку.

— Ты в таком ауте, что обратно три года не добраться, понял? Хватит канючить, как младенец.

Он заморгал.

— Что у тебя во рту?

— Жвачка, — улыбнулась Молли, перекатив ком за щеку. — Клубничная.

— Вся упаковка сразу?