Кира открыла входную дверь. В квартире стояла тишина. Наверное, мальчик спит, ведь уже поздно.

Нора вышла ей навстречу в просторную прихожую. Эта квартира всегда была просторная и неуютная, такой и осталась.

За все годы, что Кира знала Нору – за всю свою жизнь, – та не менялась ни единой чертой. Конечно, это была иллюзия, не может же человек тридцать лет оставаться неизменным, но иллюзия очень обоснованная.

Не склонная к поэтическим образам, Люба считала, что ее мама живет, как в консервной банке.

– Как мышь за веником, – поясняла она дополнительно. – Всю жизнь только и беспокоилась, чтобы все как есть оставалось и хуже бы не стало.

Хоть Люба и говорила о матери с обычной своей резкостью, но любила ее не просто сильно, а оберегающе. Да и каждый, кто видел Нору, сразу понимал: эта женщина рождена для того, чтобы ее оберегали. Такая в ней была хрупкость, таким болезненно прозрачным и бледным было ее лицо с тонкими чертами в ореоле темных волос, что непонятно было, как она выжила в обстоятельствах своей жизни.

Бабушка Ангелина Константиновна говорила, что Нора жива только чудом, а вернее, конечно, Божьей волей. Погибнуть она должна была еще в детстве, когда ее родителей посадили как врагов народа, а саму ее отправили скитаться по детдомам, да и потеряли где-то на северных островах, где она точно должна была сгинуть, для того ее туда и привезли. И сгинула бы, если б не случайный матрос, ужаснувшийся ее участи да и выкравший трехлетнюю девочку с острова, прямо из-под носа у охранника, оставленного приглядывать за обреченными на смерть вражьими детьми.

Этих жутких перипетий своей судьбы Нора не знала, пока не разыскал ее тот матрос – взрослую, у нее уже и Люба тогда родилась. Но страх перед жизнью укоренился у нее внутри даже без знания, и все, что она делала, определялось этим пережитым в детстве смертельным ужасом, и беспомощностью, и полной своей оставленностью.

Станешь после этого тише воды ниже травы! Особенно если еще и первый-единственный твой мужчина пригрозит тебя убить, чтоб не рожала не нужного ему ребенка.

Бабушка считала, что по Нориному характеру можно писать учебник психологии. И что мужчины чувствуют, как она выморожена, выхолощена глубинным своим испугом, потому и обходят ее стороной.

Об отсутствии в своей жизни мужчин Нора, впрочем, ничуть не переживала. Дочку свою она любила трепетно. Всех, кто помог ей обрести в жизни опору – Иваровских, Тенета, Кузнецовых, – любила самозабвенно. И говорила – того, что жизнь ее проходит в кругу хороших людей, и в этом же кругу вырастила она Люблюху, – более чем достаточно, чтобы считать свою жизнь счастливой.

Раньше Кира только плечами пожимала, слыша такое робкое мнение о смысле жизни. А теперь Норина гармоничность казалась ей счастьем, о котором можно только мечтать.

Но какая разница, о чем Кире хотелось бы мечтать? Она такой гармоничности никогда не достигнет.

Глаза у Норы были заплаканные.

– Бедный Виктор Григорьевич! – сказала она. – Я и не думала, что так мне это тяжело окажется. Ведь чужой человек, я его час всего и видела.

– Что он вам говорил, тетя Нора? – спросила Кира.

– Да ничего особенного. Что привез вот сына, а тут уезжать надо, и оставить не с кем. Я еще удивилась: как не боится со мной оставлять, ведь совсем меня не знает.

– Он людей видел сразу. Со мной два слова только сказал и на такую должность взял, что я бы сама себя на нее тогда не взяла. А он и не сомневался даже.

Оказалось, что с Норой ей легко говорить о нем. Нора была – как Федькино письмо про остров Гальвестон. Кира поняла, что сейчас заплачет.

Для нее это было бы хорошо, заплакать, ей бы легче стало. Но слезы были сейчас ни к чему. Надо было понять, что за мальчик и что с ним делать.

– А мама у этого мальчика где, не говорил он вам? – спросила Кира.

Она уже прошла в кухню – там горел свет, та же лампочка без абажура, что и раньше, а в комнатах было темно.

– Виктор Григорьевич про это ничего не говорил, – ответила Нора. – А у Тиши я кое-как все же выспросила. Это мальчика так зовут, Тихон, – пояснила она.

Мальчик Тиша. Тихон Викторович. Не сочетаются имя и отчество, но запоминаются сразу. У Вити всё так было – и не сочеталось, и не соединялось, а забыть нельзя.

– И что вам Тиша сказал?

– Что мама в Финляндии, и он был в Финляндии, и мама его там отвезла в социальный приют. Потом приехал отец и забрал. Больше ничего не говорит. Ему об этом говорить, я думаю, не хочется, да и понятно. Он вообще непростой – напряженный очень, недоверчивый. Но это ведь тоже понятно, правда? К тому же возраст самый что ни на есть тяжелый подходит. И с Люблюхой у меня в ее переходном возрасте трудности начались, и с Сашенькой родители намучились. Даже с тобой непросто было. И разве можно ожидать, что такой мальчик, как Тиша, легкий будет?

– Он знает? – спросила Кира. – Про отца.

– Я ему не говорила. Не знаю, как ребенку такое сказать. Не могу.

По всему, что она пережила сама, Нора могла бы относиться к подобным вещам более равнодушно. Но собственные тяжелые обстоятельства никак не сказались на ее характере. Внутренняя, душевная тонкость у нее была такая, какой Кира не наблюдала даже у людей, вся жизнь которых проходила в нежнейших условиях.

– Сюда с работы позвонили, – сказала Нора. – Виктора Григорьевича секретарша. Она супругу его искала, это же понятно, что надо ее известить, хотя они вместе и не жили, но ведь ребенок общий. Так я и узнала, что он погиб. А как теперь с Тишей быть, это она мне не могла ответить. Все-таки придется ему сказать. Ведь похороны завтра, надо ребенку с отцом проститься.

– Вы думаете, надо? – с сомненьем произнесла Кира.

Ее когда-то на бабушкины похороны не взяли. Ей было тогда столько же, сколько сейчас Витиному сыну. Мама потом ей, уже взрослой, рассказывала, что они с папой долго не могли решить, брать ли ребенка с собой. И решили все же не брать.

– Ты впечатлительная была, – объяснила мама. – Мы подумали: увидишь бабушку в гробу, потом только мертвую ее и будешь помнить, это же впечатление сильнейшее. И зачем это надо? Память не в том, чтобы на мертвое тело посмотреть. Я думаю, бабушка и сама бы так решила. Она тебя любила. Насколько могла, – не удержавшись, добавила мама.

Про Киру родители тогда рассудили правильно: в детстве она в самом деле страдала из-за слишком пылкого воображения, и вряд ли похороны были тем зрелищем, которое нужно ей было, чтобы не забыть бабушку.

Но что такое этот мальчик, Кира не знала совсем. И как ей решать за него?

Она попыталась представить, как решил бы это Витя, – и не смогла. Конечно, весь его деревенский опыт подсказывал бы, что нечего с пацаном церемониться. Когда они были в Еловичах, Кира видела в деревне похороны, и дети на них присутствовали наравне со взрослыми, и, похоже, никому в голову не приходило переживать о том, какое впечатление это на них произведет. Но Кира предполагала: тот же деревенский опыт подсказывал бы Вите и другое. Может, он хотел бы, чтобы многого из этого опыта его сын избежал…