– Я сейчас выезжаю, – сказала Кира. – Я все сделаю.

«Ничего я уже не сделаю. Ничего!»

Это слово ударило ее как пощечина. В нем заключалась какая-то страшная правда, которой она до сих пор не учитывала в своих поступках. Эта правда высветила ее жизнь таким пронзительным, таким беспощадным светом, в котором не имели смысла обычные помыслы и резоны.

Ничего. Ни-че-го!

Холдинг сработал слаженно – нашлось кому заняться всем, что необходимо было для похорон. Заместитель Длугача полетел в Арктику, чтобы доставить тело в Москву, Инга Алексеевна договаривалась о гражданской панихиде, еще кто-то – о церковном отпевании…

Кира была ко всему безучастна. Слова «ни жива ни мертва» обозначали ее состояние самым точным образом. Все, что была обязана сделать, она делала машинально: готовила некролог, еще какие-то материалы для газет… Все это не имело значения.

Все, конечно, знали о ее связи с Длугачем, но связь эта настолько не обозначалась в работе, что сейчас сотрудники смотрели на Киру с осторожным недоумением, не понимая: что она чувствует, как поведет себя дальше и в каком качестве ее воспринимать, когда все перевернулось вверх дном?

Она не могла ответить на все эти вопросы. Она не думала об этом. Да и ни о чем не думала.

Кира задержалась в редакции поздно. Никакой необходимости в этом не было. Просто подошла к окну и остановилась, бессмысленно глядя на облетевшие тополя, и никто не решился ее потревожить. Все разошлись, оставив ее в одиночестве.

Заместитель, полетевший в Арктику, должен был вернуться завтра. Потребовались какие-то экспертизы, формальности… Он позвонил, сообщил, что опознать-то опознали, но хоронить придется в закрытом гробу.

Кира смотрела в окно, не видя тополей, и думала об этом. Ни о чем другом она думать не могла. Разум ее был ясен, и эта ясность разума рождала такую сердечную боль, что она заполняла Киру всю, до горла, как будто сердце ее разрасталось в этой сплошной боли.

«Я чувствовала, что он не вернется, – думала она своим ясным, мучительным разумом. – Я гнала от себя это чувство, потому что никаких чувств мне к нему не хотелось. Любовь… Что она, любовь, в чем она состоит, нужна она вообще? Ее и нет, может. А вот это есть – доверие, надежда, правда. Это не призрачно, не выдумано, на этом жизнь стоит, этим она смерть побеждает. Это между нами и было. А я все на весах каких-то взвешивала, а вот это, что веса не имеет, простую эту правду – отринула. И он погиб. Он из-за меня погиб».

Эта мысль была так невыносима, что Кира в голос застонала. Ей показалось, что в сердце у нее заскрежетали какие-то ржавые зубья. Есть скрежет зубовный, а у нее сделался сердечный скрежет, и, проворачиваясь, эти зубья разрывали ей сердце физически.

Она открыла окно – воздух не освежал. Села к столу – и тут же встала опять. Хотела позвонить – но кому звонить? Никому не рассказать об этой боли. Никому это просто не нужно.

Она включила компьютер, полистала новые письма – и не смогла их читать: все они были связаны с его смертью. Одно только нашлось, от Царя – в нем был просто рассказ о том, как ездил он на остров Голстон, расположенный в Атлантическом океане, а зачем ездил? Кира не смогла в это вчитаться.

«Если читать название по-русски, то выходит, по-моему, лучше – не Голстон, а Гальвестон. Что-то из Жюль Верна, а?» – писал Федька в самом конце письма.

Она улыбнулась и заплакала. Она не думала, что это получится, заплакать, слишком сильна была сердечная боль, и зубья эти… Но вот получилось. Из-за острова Гальвестон.

Кира придвинула к себе клавиатуру и написала: «Царь, только что погиб человек, который меня любил. Я старалась не думать, что он меня любит, или старалась убедить себя, что это не так уж и важно. Потому он и погиб. А теперь оказалось, что ничего важнее в моей жизни не было. Но его уже нет, и я не могу ему об этом сказать».

Наверное, ей надо было проговорить все словами, увидеть эти слова перед собою. Она человек слова, это правда.

Не то что легче сделалось ей от этого письма, но зубья стали проворачиваться реже, реже, наконец остановились. Боль не ушла, но замерла в сердце. Это было уже немало.

Кира только теперь поняла, что за окном темно и в комнате она одна. Зачем задержалась так поздно? И телефон выключила, тоже только сейчас заметила.

Она включила телефон, собрала со стола какие-то листки, не глядя сложила в сумку. Завтра она сюда не придет – прощание завтра. Вот это, что будет завтра, прощание настоящее с ним и есть, а не прежнее, которое она головою выдумала.

Стоило включить телефон, и звонок сразу прервал ее мысли.

– Кирочка, – услышала она, – это Нора. Какое горе-то страшное, а ведь я и не знала ничего! Что же теперь делать?

– Завтра его привезут, тетя Нора, – сказала Кира. – Всё завтра.

– Но с мальчиком что же мне делать? О мальчике кого теперь спрашивать?

– О каком мальчике? – машинально спросила Кира.

И тут же вспомнила. У него ведь сын остался! Да, ей еще показалось, когда она об этом сыне узнала, что это ее ранило. Если бы она тогда знала, что такое настоящая рана!

– Я же ничего не знала, – повторила Нора. – Виктор Григорьевич мне три дня назад позвонил и сказал, что будет перерыв в звонках, потому что у него перебои могут быть со связью. – Она заговорила взволнованно, сбиваясь. – Я и не беспокоилась, что же, ведь это Север. А денег он мне на ребенка оставил даже больше, чем нужно. Конечно, мальчик не простой, но ведь это и понятно… Я к нему как-то приладилась. Но как же теперь, Кира? К кому мне теперь обращаться?

Все это было для Киры неожиданно. Но это требовало действий, а значит, размышлять о собственных ощущениях было ни к чему.

– А мама этого мальчика где? – спросила Кира. – Не приехала еще, что ли?

Она краем уха слышала, что о смерти Длугача известили его родителей и они приедут прямо к похоронам. О его жене она не слышала ничего, да и не думала о ней, конечно. Забыла, что она существует.

– Вы где, тетя Нора? – спросила она.

– У Виктора Григорьевича. В его квартире.

– На Трехпрудном?

– Да.

– Я сейчас приеду, – сказала Кира.

Значит, он не перебрался в другую квартиру, хотя, когда они еще были с Кирой вместе, то говорил, что надо что-то купить – снимать глупо. Прежнюю свою квартиру он, надо понимать, оставил жене и ребенку. Но почему ребенок теперь в этой, съемной?

Обо всем этом Кира думала лишь мельком. Даже не думала, а так, старалась удерживаться хоть за какие-то мысли, чтобы не сносило ее ветром тревоги.

От квартиры в Трехпрудном переулке у нее остались ключи. Непонятно было, как возвращать их Длугачу, неловко было возвращать, вот и остались.