Хельд заметил, как вздрогнули руки Валена, когда он развернул фольгу и увидел на переплете рельефную пирамидку. Длинные пальцы мага осторожно погладили оковку переплета одной книги, другой, потом он взял самую нижнюю и стал ее листать. Движения его были почти благоговейные. На самого же Хельда книга не произвела особого впечатления, хоть он сидел рядом и видел, что там внутри. Какие-то чертежи, четкая, хоть и явно рукописная вязь, и переписчик наверняка не профессионал, а так.

— Это они? — осведомился он у мага, устав ждать.

— А?

— Это то, что вы заказывали?

— Вне всяких сомнений. Да. Это они. — Вален поднял глаза. — Благодарю вас.

Он придвинул к себе шкатулку, принесенную слугой, незаметно появившимся в комнате и столь же незаметно исчезнувшим, и стал выкладывать на стол листки плотной бумаги, покрытые вязью скорописи. Отдельно стояли только цифры. Хельд потянулся к одному из них, прочел и отдал Ридо. Следующие три — Тагелю, на которые тот посмотрел с изумлением.

— Почему три? — спросил он.

— Этот — в южный городок, который ты назвал, этот — в Бесму, а это — документ, подтверждающий, что уведомление послано, и за него заплачено, — объяснил Тагелю Хельд, и Аир поняла, что южанин тоже не умеет читать.

— А-а…

— Все верно, — сказал Хельд то ли для товарищей, то ли для Валена.

Рутао улыбнулся и пожал плечами.

— Что ж, все честно, — еще раз подтвердил рейнджер. — Но остается еще одно…

— Да, разумеется. Я и невооруженным глазом вижу, что вам нужна помощь. Маддис, как я заметил, кое-что сделал для вас.

— Только для спокойного путешествия.

— Конечно, без специального оборудования он и не смог бы сделать больше. И я бы не смог. Надеюсь, вы имеете возможность задержаться в Беане.

— Насколько надолго?

— Вас, — Вален повел глазами, — пятеро. На шесть дней.

— Нас шестеро.

— Вы опытный рейнджер, разве вы не знаете, что хорошему реду никакая дезактивация не нужна? Он сам себе дезактиватор. Да и вам, кстати. — Вален прищурился, глядя на Хельда, словно смотрел на свет, протянул руку и провел ею вверх-вниз. Тускло полыхнул перстень у него на руке, полыхнул и заиграл разноцветными искрами. Впрочем, как всегда, видела это одна Аир. — Странно. Какое-то вмешательство магического плана. Естественно-магического. Никаких следов заклинания, но тем не менее… — Он перевел взгляд на Аир. — Это вы сделали?

Она покраснела.

— Я не знаю, о чем вы. Я ничего не делала.

— Не привораживали своего мужа? Уверены?

— Никогда! — с гневом возразила девушка. В крестьянской среде чары такого порядка, накладываемые на домашних, считались бесчестием и скверной. С домашними надлежало быть откровенным.

— Я не хотел вас обидеть. Впрочем… — Он помолчал. — Да, конечно, не приворот. Только показалось. Интересно. Вы позволите мне изучить это? — спросил Рутао Хельда.

— Ни в коем случае, — решительно ответил тот.

— Это может быть опасно.

— Так снимите.

— Я не могу снять, не зная, что это.

— Ну, хорошо, — сдался рейнджер. — Но никаких экспериментов.

— Конечно. — Вален улыбнулся. — На это у меня, к сожалению, нет времени. Иначе, думаю, я смог бы вас уговорить.

— Сомневаюсь.

— Не будем ссориться, — примирительно проговорил он. — Я и не думал причинять вам вред. Что ж, — он оглядел рейнджеров и показал на Гердера, — начнем, пожалуй, с вас. У вас, кажется, поражение наиболее глубокое.

Гердер ничего не ответил.

— Я жду вас завтра с утра. Вы, Хельд, тоже приходите, — добавил Вален, встал и, раскланявшись с гостями, ушел.

В дверях дома мага Аир мимолетно прижалась к мужу, и он с удивлением ощутил, что в нем вспыхивает ласковая и мечтательная страсть к этому гибкому, стройному телу и его обладательнице — то, чего с ним прежде не было.

— Как только маг закончит все лечить, мы поедем домой, да?

— Конечно, — он приобнял ее за плечи, — поедем домой.

А в своем кабинете, бережно разложив тома на столе, Вален несколько минут разглядывал их, наслаждаясь мыслью, что теперь они ему доступны, затем резковатым жестом придвинул к себе маленькую шкатулку, стоящую на краю стола, и достал оттуда бабочку, выполненную из золотой проволоки. В украшение были вставлены три небольших рубина редкого, багряно-бурого сорта, они искрились полированными гранями и иногда вспыхивали затаенным внутренним огнем. Он какое-то время смотрел на нее, потом слегка улыбнулся одними губами и подбросил ее в воздух.

Пока еще никто, кроме него, не знал и не мог знать, что императору осталось жить всего ничего. Ну, может быть, до этой ночи. Или до следующей…

Солнце палило песок, и залившая его кровь начинала парить. Гордон, стоявший, опустив меч, посмотрел на поверженного им, уже переставшего двигаться противника, медленно поднял голову и обвел взглядом трибуны. Зрители бесновались. Трибуны, опоясывающие арену, всегда казались воину чем-то единым и живым, вроде зверя, свернувшегося кольцом и содрогающегося от ярости и сладострастного возбуждения. Гордон привык видеть их так, вернее, не видеть, не воспринимать бьющуюся в экстазе толпу, не обращать внимания на ее крики, пока не будет одержана победа и не затихнет в поверженном теле последнее биение жизни. До того момента следовало не отрывать взгляда от противника и быть готовым в любой момент противопоставить чужому желанию жить всю свою силу и опыт. И только после того, как он убеждался, что душа покинула лежащее перед ним тело, поднимал глаза.

Он был гладиатором со стажем, уже пять лет развлекал толпу боями, несколько раз бывал смертельно ранен, но всегда выкарабкивался. Причем очень быстро. В тех городах, где выступал, он быстро становился любимцем публики, поскольку умел сражаться красиво, уверенно и зрелищно. Но его отношение к толпе-зверю бывало разным в зависимости от состояния и настроения. Иногда его тешили приветственные крики и восхищение, бурное выражение чувств, которое он созерцал, наполняло его силой, и в последующие вечера он с особенным пылом любил рабынь, которых приводили к нему по приказу хозяина, или знатных женщин, заплативших за ночь с ним большие деньги.

Бывало, что чужое восхищение оставляло его равнодушным, и тогда, после представления, он просто напивался, чтоб стереть из памяти события дня. А бывало, что беснующееся от восторга чудовище его раздражало, особенно часто это случалось тогда, когда он бывал ранен. Тогда дурнота и тошнота подкатывали к голове, темнело в глазах, и, если бы не слабость, сковывавшая тело усталостью, Гордон однажды не выдержал бы и бросился на зрителей, на этих кровожадных и трусливых тварей, обожающих смотреть на смерть, но боящихся взять в руки оружие.