На этот раз состояние его было необычно, он устал, как земледелец устает после работы, равнодушно, с желанием добраться до постели, с мечтой об интересной книге, ждущей его у кровати, о холодном кувшине пива, о закуске… Обо всем очень земном и успокаивающем. И даже женщины не хотелось, разве чтоб полежала рядом и погрела постель. Хотелось покоя.

Прежде, скажи ему кто, что он станет мейвинским гладиатором и вполне подчинится воле купившего его хозяина арены, он убил бы сказавшего, если б тому не было значимых препятствий. И в самом начале он пытался бунтовать. Но хозяин попался умный, не стал применять обычные средства вразумления вроде плетей, голода или жажды, просто приказал запереть и кормить, как на убой — сытно, с мясом. И когда Гордон в своей камере был уже готов на стены лезть от тоски, предложил ему полюбовную сделку. И тот признался самому себе, что лучше так, чем маяться взаперти, от безделья сходить с ума. Он всегда был деятельным человеком. Так что лучше было подчиниться.

А потом втянулся как-то. Его обихаживали особо, не смешивая с общей массой, и еще таким способом примирили со сложившимся положением. Особенно это привилось тогда, когда, выжив после десятого боя, он перешел из статуса новичка в разряд опытного. Удовольствием для Гордона стали тренировки — и простые, и усложненные, вроде фехтования на бревне над лужей грязи (грязь на тренировках заменяла огонь, который разжигали под бревном на представлениях). Он с азартом занимался борьбой, фехтованием и даже стрельбой из лука — все лучше, чем киснуть от безделья. Кормили его не так, как остальных рабов — хозяин и по манере держаться, и по фехтовальной технике понял, что имеет дело с представителем знати, не обязательно мейвиллской, но тем не менее. Привычка повелевать чувствуется. А поскольку только добрая воля этого раба приносила хозяину прибыль — бог их знает, этих дворян, сочтет для себя унизительным и откажется выступать, что с ним тогда сделаешь, — владелец цирка в первый же год решил с Гордоном не ссориться. Да и так ли это дорого — хорошая еда, приличная обстановка, женщина раз в три дня, вежливое обращение? Гордон быстро стал популярен и приносил хозяину денег во сто крат больше, чем тот на него тратил.

Да и выгодней теперь было владельцу, чтоб этот раб выживал в боях. И Гордон знал, что пока он нравится публике, его смерть маловероятна. Это его забавляло, но не обескураживало превращением из смертной драки в балаган, потому что ни один гладиатор не даст запросто убить себя только из опасения вызвать недовольство хозяина. Никто не станет ему поддаваться, что очевидно. Но и слишком сильных против него не выпускали, разве что на главных годовых праздниках, а только таких, с кем у Гордона был реальный шанс справиться. Хозяину очень нравилось, как его раб сражался на арене — вроде и всерьез, но так изящно, так изысканно… Гордон управлялся с мечом так, как его учили, а юношу предназначали не для серьезных боев, а для поединков, дуэлей, да чтоб отбиться от шпаны, обязательно при этом произведя впечатление на дам. Впрочем, знать редко ездила без охраны. Конечно, Гордону случалось в юности шляться по кабакам и драться там с кем попало — только этот навык спас его в первый год на арене, пока он не научился. А потом все пошло само.

А толпа вокруг продолжала шуметь, выражая свое одобрение, в котором гладиатор совершенно не нуждался, и Гордон вяло подумал, не заставили бы его еще раз биться, раз у народа такой ажиотаж. Так уже бывало. Он не боялся смерти, мысль, что он может погибнуть, его никогда не посещала иначе, чем в тишине своей кельи, когда нет ничего более важного и хочется подумать. Но в те минуты смерть была далека, не ближе, чем за стеной, а потому не беспокоила. Даже представителю знати, живущему раза в три дольше, чем простые смертные, нельзя было до конца отрешиться от сознания конечности своего существования. Но, как и простые смертные, долгоживущий об этом не задумывался, пока холод смерти не начинал ощущаться затылком, вот он, здесь. Только коснувшемуся смерти человеку страшно, иначе разве можно было бы жить?

А зрители все не отпускали Гордона, и, вопреки желанию прислушавшись к выкрикам, он вдруг с изумлением понял, что они кричат:

— Свободу ему! Свободу!

Воин не верил, что хозяин решится на убытки, чтоб удовлетворить желания толпы, но что-то кольнуло ему сердце, заставило прижмуриться, чтоб справиться с резью в глазах. Он, казалось, уже вполне смирился со своей жизнью, с тем, что, родившийся наследником графа, с неизбежностью рано или поздно умрет рабом. Первые два года рабства, еще не гладиатором, он бунтовал, бежал несколько раз, и ничем — ни наказаниями, ни заключением, ни угрозами — не могли с ним справиться. Но это прекрасно сделало чувство безнадежности. В самом деле, что тут можно сделать? Что можно изменить?

Но что-то странное происходило. Толпа все скандировала, и из-за колонн, ведущих к лестнице наверх (проход на время поединка закрыли решеткой, как всегда, но теперь спешно отперли), появился хозяин Гордона, подошел к нему через пол-арены, вынул ключ из пояса и снял с раба ошейник. Красивым жестом поднял его над головой и отбросил на песок. Трибуны, хоть и до того не молчавшие, взорвались приветственными криками.

Ошеломленный, Гордон коснулся горла, а бывший его владелец, сохраняя на лице равнодушно-радушное выражение — по привычке, должно быть, поскольку публика его лица видеть не могла, — буркнул:

— Счастлив твой Бог, гладиатор. Что, нет смысла предлагать тебе остаться у меня?

— Никакого.

— Ну-ну. Впрочем, если понадобится работа, ты всегда знаешь, где ее найдешь, — и пошел прочь с арены.

Тот, кто стоял рядом с хозяином арены, а до того шел по правую руку от него, но на кого Гордон сперва не обратил внимания, остался и обратился к нему на уже почти забытом им языке его родины — на общеимперском языке.

— Приветствую вас, граф.

Гордон смотрел на него долго, все так же поглаживая шею, избавившуюся от ошейника, пытался вспомнить, но не мог.

— Какой уж там граф, — проворчал он наконец.

Незнакомец с вежливой улыбкой на губах слегка поклонился.

— Мне кажется, титула вас никто не лишал, ваша светлость… Думаю, нам стоит удалиться, как вы думаете?

Гордон обвел взглядом трибуны и досадливо поморщился.

— Да, пожалуй.

— Вам нужно забрать какие-либо вещи? Одежду, ценности?

— Книги.

— Я прикажу своему слуге позаботиться об этом. Идемте, думаю, вам необходимо перекусить.

— Отдохнуть.

— Ну разумеется, граф.

Уходя с арены, Гордон постарался не обернуться. Теперь, когда в его руках была свобода (может, и сомнительная, недаром же этот тип торчит рядом и никуда не отходит), стало противно до тошноты, что он, потомок знатного рода и в родстве со всеми тремя династиями Империи, мог запросто подохнуть на арене под вопли толпы. В небольшой каморке у двери Гордон переоделся, и впервые за несколько лет ему при этом помогал слуга. Переоделся во что-то свое, из того, что надевал в город, когда выпускали, и откуда взялись здесь эти вещи, лежавшие в его сундуке, не стал спрашивать. Еще одна особенность жизни раба та, что ничего в его жизни не может быть в достаточной степени ограждено от возможного любопытства хозяина. Никто не может помешать хозяину рыться в вещах раба, если такая блажь вдруг придет ему в голову.