свое отражение, и наконец, заметила меня в отражении зеркала.

Я восторженно глядел на нее.

— Что ты делаешь, моё дитя? — спросил я мощным голосом, пытаясь спрятать свою улыбку, но не смог.

Она покраснела пуще прежнего, попыталась прикрыть «срам», весьма выдающийся, и, несмотря на свою собственную стыдобу, попыталась объяснить свои действия, но слова не нашли выхода из ее ошеломленного разума.

-— Я… Я… — замялась она, и я вроде успокоился.

Грешно смеяться над чужими грехами. Но и эта мысль подняла мое настроение.

-— Я поняла, что потеряла свое духовное призвание и позволила себе стать пленницей своих желаний. Мое тело, которое когда-то было идеалом чистоты и святости, стало символом греха и предательства.

-— Что за ерунда? — улыбнулся я. — Что Плохово в том, чтобы восхищаться собой? Любоваться? Трогать себя? Что за хрень ты несешь?

-— Мое обнаженное тело — это тело, которое уже никогда не будет принадлежать богу, а будет оставаться лишь вечным напоминанием о моем падении и слабости.

«Духовность головного мозга», -— подытожил я сам про себя, и внимательно уставился на ее шею. — «Твою мать.»

Тоненькая венка, которая проглядывалась на ее белой коже, сильно пульсировала, зазывая меня. Подавив глоток, я сделал пару шагов вперед и закрыл за собой дверь.

-— Что вы… — только и успела сказать она, когда мои губы сомкнулись на ее шее.

Нет, я не грыз ее, не пытался разорвать глотку, я облизывал, кусал, целовал это место, пытаясь бороться с чем-то смертельно опасным в собственно голове.

Только вот восприняла монашка инквизиции все иначе. Растянулась в улыбке, плача со стыда, прижалась своим телом ко мне, и начала что-то нашептывать.

Меня это удивило, моментальная смена настроения, и действия, которые последовали дальше, вырвали из меня удивленное:

-— Хы..,

Она извивалась, праща прощения, трогала меня, пыталась раздеть, терлась о мои пальцы, пытаясь сесть на них.

-— Да что с тобой такое? — я отдернул ее от себя, и внимательно уставился на заплаканное лицо.

-— Желаю. — сухо ответила она, хотя лицо обозначало совсем другое. — Укуси, испей, выпей, обрати.

В ее глазах появилось безумие, и до меня наконец дошло. Вот и плата за силу, вот и возможности этих существ.

Она таяла в моих объятьях, тряслась и стонала.

Во мне проснулось то, чего я и не знал. Клыки прорезались, желание близости стало слишком сильным, как и желание разгрызть ее. Я видел, чувствовал, знал, с какой скоростью течет ее кровь, в каком месте я наемся быстрее, и это самое желание поесть — сводило с ума.

Вгрызаясь в шею девушки, я наконец понял, насколько сильно голоден. Балансируя в незримом удовольствии от поглощения, я и не заметил, как усадил ее на раковину, она стянула с меня брюки, и я вошел, придавая своему ужину еще более яркие ощущения.

Кабинет Лаврентия Лаврентьевича Блюментроста

-— Как ты думаешь, история о Фениксе правда? — президент разговаривал с мужчиной в сером костюме и белой маской на лице, -— Обряд был, принцесса его подтвердила, однако, фамильяр остался прежним. Ничего не изменилось.

Его гость лишь пожал плечами.

-— Он за неделю просиживания в комнате Генриха — ни на грамм ни похудел, ни стал слабее, да и вообще, у меня возникло ощущение, что и ману не потерял, хотя пол должен был из него все выпить досуха.

-— Может, у него есть какие-нибудь амулеты?

-— Сомневаюсь. — коротко ответил Лаврентий, -— Мы и не проверяли его толком. Обшарили карманы, сумку, рюкзак и все.

-— А кожу? Вы смотрели на его кожу?

-— Нет, -— президент виновато улыбнулся, понимая, что может раскрыть то, что не нужно. — Не вижу смысла.

Мужчина встал, и подошел к подоконнику, на котором в футляре лежал клинок Быкова, честно заработанного в пещере.

-— Клинок не пускает никого к себе?

-— Нет. Владелец у него один — до конца жизни. Возьмешь — начнет ману пить, обжигать.

Президент показал свою ладонь, черную как смоль, будто бы засунул ее чуть ранее в доменную печь, и подержал там, пока не образовалась хрустящая корочка.

Артефакт Быкова был вопиющим предметом. Не нося в себе и крупицу маны — пожирал ее как умалишенный, не поддавался контролю, огрызался, не поддавался сканированию. Его пытались обжечь в печи, заковать в кристалле, но любой предмет магии касавшийся его — умирал. Он пил магию, и о таком предмете услышали впервые.

Инквизиция, потратила неделю ссылая все свои ресурсы на поиски хотя бы упоминания о подобном предмете, но увы и ах ничего подобного в природе не известно.

Отдавать такой предмет ученику — не решались, хоть и высвободили его из-под заключения, но и держать артефакт поодаль — нельзя было. Не было оснований на это.

А вот сказочная птица стихии огня, на то и была сказочной, что одно упоминание о ней вызывало смешок. Только вот, Пётр Алексеевич, наоборот, воодушевился, когда услышал о подобном.

Забрал дочь на несколько дней, выпрашивал любые подробности, но так ничего и не добился.

Никто не мог сказать наверняка или утверждать, что быков либо врет, либо в действительности получил подобный дар.

Идеология бессмертия подобного рода — привлекла ненужное внимание. И президент это понимал.

Его планы, медленно, но верно крушились, а все из-за сказанного слова, из-за сказочного фамильяра. Теперь, на территории Васильевского острова будут люди, чужие и неручные. Которым плевать на всю демонологию этого мира, и они будут только мешаться.

Благо, пока еще не выдали добро на изучение пещеры, где Быков пережил смерть, только вот, и никого другого туда не пускают, а радужный лазурный камень, который вчера обнаружили в сталактите, уж больно кое-что напоминал.

Кое-что желанное.

Эпизод 22

Ее глаза, пылающие как угли, отражали неземную страсть и тайную привлекательность. Волосы, блестящие под лунными лучами, словно огненные узы, пленили мой взгляд. А ее лицо, холодное и идеально симметричное, словно высеченное из мрамора, носило в себе загадку и угрозу. Нежные губы, окрашенные в кроваво-красный цвет, словно предвещали нечто темное и опасное.

В момент, когда я понял, что могу ее просто убить, она попыталась сопротивляться, но ее силы были ничтожны. Но все же, я смог остановиться, и, наконец отпустил ее.

Монашка еле волоча ногами, слезла с раковины, но ее глаза больше не пылали огнем. Они стали пустыми и безжизненными, словно вся ее сущность была высосана. Теперь она