Сара выбила сигарету, прикурила, сделала пару затяжек:

– Окно все-таки закрой – дует. Странные у тебя представления об идеальной жизни – картошка, дача, баба, дети.

– Дура, если не веришь.

– От скуки помрешь.

– Мне веселья не надо, – огрызнулся. – Наперед накушался. Тайм-менеджмент, дауншифтинг, slow life, энергия как эмоция, особенности национального пути, поиск себя. Чего мне себя искать?! В дерьме все одинаковые. Сволочь я. Чего улыбаешься? Вот она, вся правда, как на ладони: я – сволочь. И жить я хочу по-сволочному, без мыслей, желаний и устремлений. Желания – ловушка. Хочешь всего и сразу – получаешь в итоге то, что хочешь. И такая тоска берет – вроде все есть, а ничего не надо. Так и живешь, барахтаясь в модном дерьме, и ничего не происходит.

– А трахать бабу и пороть детей – происходит?

– Тут хоть какой-то процесс. Движение.

Сара воздержалась от комментария, и ее молчание Вадима разозлило. Он припарковал машину возле большого желтого здания, похожего на русскую дворянскую усадьбу. Вышел и беспомощно оглянулся.

– И зачем ты меня сюда привезла?

* * *

Пока шли по коридору, Вадима колотила мелкая дрожь. Похолодел кончик носа, одеревенели губы, пальцы рук и ног стали ледяными, по спине пронеслась холодная струйка пота.

Сара произнесла «ребенка» равнодушным и будничным тоном, словно говорила о паре зимних сапог, которые надо отдать в ремонт. Ничего важного или существенного. Равнодушие задело. Чувство совершенно нелогичное. Эта женщина ему безразлична. Она, но не ребенок. Но ведь он никогда не хотел детей. Нет?

– Сколько ему?

– У тебя проблемы с арифметикой?

– Нет, но…

У двери в палату он растерялся, занервничал, стал одергивать джемпер, приглаживать волосы.

– Хорош, – насмешливо сказала Сара. – Вы полюбите друг друга. Ведь у вас столько всего общего.

– С кем?

– Иногда ты бываешь гениально тупым.

На кровати лежало уродливое существо.

Вадим бесстрастно посмотрел на него и отвернулся. С кем она хотела его познакомить?

– Это Вадик. Твой сын. Вадик, это Вадим, твой папа.

Существо булькнуло звуками.

– ЭТО… мой сын? Ты родила мне урода?

Сара очевидно развеселилась. Вадим посреди палаты – красный, напуганный, потный – с отвращением смотрел на больного ребенка.

– Больше всего, милый, мне нравится местоимение «мне». Насколько я помню, мы с самого начала договорились, что у нас не будет детей. И ты с этим согласился. По крайней мере, мне тогда так казалось. Или я ошибалась?

– Как тогда он появился?

– А как появляются дети? По залету.

– Ты сделала аборт. Ты сама сказала мне в машине. Ты сделала аборт! – он кричал.

– Если так, то результат хирургического вмешательства перед тобой. Чем ты недоволен?

Вадим взвыл.

Сара подошла к сыну. Равнодушно провела по волосам. Без горечи и брезгливости.

– Ты спросил, что я хотела бы изменить. Я очень хочу, чтобы в моей жизни не было ни тебя, ни его. И с этого момента в моей жизни нет ни тебя, ни его.

– Как это? – искренне не понял Вадим.

– Теперь ты несешь ответственность.

– За кого?

– За себя. За него. Если найдешь в себе мужество. Или наплюй. Меня мало волнует.

– Куда ты? – Вадим заметался по палате. – Подожди! Мы же еще ничего не обсудили!

– Нам нечего обсуждать. Теперь – это… – она кивнула в сторону кровати, – твоя жизнь. И тебе решать, что делать дальше.

Дверь закрылась, и на Вадима навалился страх. Он стоял посреди палаты и больше всего боялся посмотреть на то, что было его сыном. Отодвинул стул, одернул покрывало на соседней койке, переложил полотенце слева направо.

– Вот как-то так…

– Пэ…

Вадим обернулся на мучительный, жалобный вой.

Изо всех сил сын Вадик пытался подняться.

– Ты что? Лежи! Лежи! Я же не знаю, что с тобой делать! – Больше всего теперь он боялся, что мальчик потянется к нему и упадет.

Сын Вадик взмахнул птичьей лапкой-ручкой. И стакан воды брякнулся с тумбочки.

Стакан все падал и падал.

Вадик кричал и кричал.

Время застыло.

Живой осталась лишь вода. Она хлынула, затопляя все вокруг.

Вадим испугался, что мальчик захлебнется.

– Дыши!

Волна скрутила их обоих, подмяла под себя. Воздух закончился.

Вадим увидел испуганные глаза ребенка и почувствовал, как нечто могучее разрывает тело на миллиарды брызг. Сила, копившаяся четыре десятилетия, вырвалась наружу. Ребром ладони он вспорол водное полотно, и, вынырнув, направил поток к раковине. Вода подчинилась. Трубы зашумели, принимая подношения.

По щекам сына текли слезы.

– Папа?

– Я твой папа. Ты будешь со мной.

Он держал худенькое тщедушное тельце и впервые в жизни чувствовал, что не один. И что все так, как и должно быть. Правильно.

Я всесилен, подумал он. И по какому-то внутреннему наитию спросил себя: и что я чувствую?

Ответ пришел тут же.

Прощение.

* * *

Она должна быть где-то здесь.

Тишина.

Босые ноги утопали в песке.

Она должна быть где-то здесь.

Они все должны быть здесь.

Кайрос сам выбрал место.

Раз в год, на стыке двух весенних месяцев сюда приплывали камни. Они собирались ранним утром, едва не сталкиваясь шершавыми боками, шептались и молчали, а на закате уходили по следу солнца, скрываясь в матово серебристой кромке воды. Время падало темными сгустками на песок.

У самой кромки воды медленно и размеренно дышал огромный, испещренный трещинами и впадинами, валун. Покрытый желтоватым мхом и высохшими сосновыми иглами, Кайрос наблюдал.

«Все имело значение, но означало не больше и не меньше, чем было на самом деле. Эта сила (мистическая суть души) не знает ни вчера, ни позавчера, ни завтра, ни послезавтра (ибо у вечности нет ни вчера, ни завтра), существует только настоящее. То, что происходит сейчас. Все, что случилось тысячу лет назад, или то, что предстоит через тысячу лет, находится здесь, в настоящем. Ждать нечего. Все уже есть сейчас. Годы, столетия, циклы абсолютно ничего не значат; всего мгновение назад поднялся этот могильный холм, и через тысячу лет пройдет всего лишь мгновение. О времени договорились для всеобщего удобства, на самом деле ничего такого не существует».