Наконец Оушен взглянул мне в глаза.

– Не мог раньше сказать, что видел твое… ваше выступление…

Его рот мучительно искривился, но улыбка так и не получилась.

– Ты здорово танцевала. Ты и твои друзья – вы были супер.

Это признание потрясло меня. Я больше не могла сдерживаться.

– Оушен, я скучаю. Как я по тебе скучаю.

Он дернулся, словно от пощечины. Отвел взгляд. Решился вновь посмотреть на меня. Клянусь – в глазах сверкнули слезы.

– Ну и что мне с этим делать, Ширин? Как реагировать?

Не знаю, зачастила я, не знаю, прости, забудь. Руки у меня дрожали. Я уронила тетрадки, они разлетелись по полу. Оушен хотел помочь, я сказала «не надо», кое-как затолкала кучу тетрадок в шкафчик, вымучила «пока». Все произошло настолько неожиданно и было настолько неловко, что я забыла про кодовый замок. Я вообще не глянула, закрыт шкафчик или так и стоит нараспашку. Вспомнила только после тренировки.

Метнулась к шкафчику. Выдохнула. Дверца не заперта, но вещи целы. Я хотела уже запереть шкафчик, как вдруг заметила: мой дневник, которому место строго под остальными тетрадями, лежит сверху.

Всю ночь я промаялась.

Может, успокаивала я себя, я сама его наверх положила? В спешке? Когда запихивала тетради? Может, просто так совпало?

Или нет? Значит, Оушен читал мой дневник!

Допустим, читал. Я отсутствовала часа два, а дневник – он толстый, весь его прочесть Оушен никак не успел бы. Но сама я ни абзаца ни ему, ни кому другому в жизни бы не показала.

Поворочавшись в постели, я достала дневник и стала его просматривать, что называется, свежим взглядом. И с конца. Вычислила: Оушен, зная, что времени у него в обрез, интересовался бы последними записями.

Самая последняя касалась моего вчерашнего сна. Сон был про Оушена. Пробежав страницу глазами, я зажмурилась. Я даже лицо закрыла. Какой стыд!

Кое-как с ним справившись, я продолжала читать.

Несколько абзацев, посвященных лицемерию в школе.

Реакция на Оушена в спортивной форме; опасения, как бы Оушен не подумал, что мне нравится Юсуф.

Тяжесть возвращения в школу после каникул; тревога за Оушена; негодование на его временное исключение из команды.

Мой разговор с папой; беспокойство, что я поступила неправильно.

Размышления о Юсуфе; вывод, что он приятный парень, потому что все насчет меня понимает.

Десятки страниц, посвященных попыткам разобраться: действительно ли отсутствие Оушена в моей жизни фатально? Вывод: да, фатально. И все, что произошло, абсурдный кошмар.

Страница с единственной фразой:

«Я тоже очень, очень, очень тебя люблю».

И так последние несколько недель. Жалкие попытки разобраться в собственных чувствах.

Я выдохнула. Уставилась на стену. В моей голове шла самая настоящая война.

Здравый смысл уверял: ужасно, что Оушен прочел дневник, даже часть дневника. Это – вторжение в личное пространство, это – предательство. Нет, возражал внутренний голос, никакое не предательство. Надо же ему где-то, как-то искать объяснения. А тут и случай подвернулся.

Между нами все плохо закончилось. Меня вынудили бросить Оушена, я даже поговорить с ним не сумела. Я себя за это ненавидела. Он столько раз признался в любви, а я и словом его не удостоила. Мы немало вместе вынесли, он даже в драку полез, защищая мою честь, а я…

Что он получил в ответ, в награду за свое «люблю»? Ничего!

От одной мысли сердце разрывалось.

И вдруг я приняла сторону внутреннего голоса. Присудила ему победу над голосом разума. Хоть бы Оушен успел прочитать эти страницы, думала я, хоть бы успел! Потому что тогда бы он все понял.

Он имеет право знать.

Если он все узнает, я избавлюсь от чувства вины. Сейчас нельзя сказать Оушену, как сильно я его люблю, – не время. А вот если бы это случайно вышло, тогда совсем другое дело. Конечно, неловко, когда парень читает девчоночьи излияния. Однако в нынешних обстоятельствах это, пожалуй, лучшее решение. Избавление для меня, облегчение для него.

Но, разумеется, я точно не знала. Может, Оушен моего дневника и в руки не брал.

Только вздохнула по этому поводу – заметила: одна страница чуть-чуть порвана. Самую малость. А какая на ней стоит дата? Ага, последний учебный день перед каникулами. День, когда я порвала с Оушеном.

Сначала шла сцена с тренером Хартом. Пересказ всех гадостей, что мне наговорил «старший товарищ». Угрозы выгнать Оушена из команды, если я не уберусь. Потом сцена в машине миссис Джеймс. Сообщение, что она промотала деньги, отложенные на учебу. Просьба не говорить Оушену о разговоре.

И неизбежный вывод: я не сто́ю таких жертв.

Я захлопнула дневник. Попыталась унять сердцебиение.

На следующий день я узнала кошмарную новость.

Оушена исключили из школы.

Дело было так. Мы с Амной сидели под моим деревом. Вдруг послышался шум. Во дворе кричали: «Драка! Драка!» У меня заныло под ложечкой.

– Что там происходит, Амна, как думаешь?

Амна пожала плечами. Встала, прошла несколько футов, вгляделась. В руках у нее был пакетик имбирного печенья – ее мама напекла и прислала мне. Так и вижу: Амна резко оборачивается – глаза круглые от ужаса, – роняет пакетик, печенье сыплется на сухую траву.

– О нет! – простонала Амна. – Оушен дерется!

Оушен отвесил затрещину своему тренеру. Я примчалась на место происшествия, когда двое парней пытались оттащить Оушена от Харта. Зря: им тоже досталось. Ор стоял оглушительный.

– Вы все – лицемеры! Лицемеры! – надрывался Оушен.

Его стали урезонивать, он рявкнул:

– Отвали, урод! Убери свои руки!

И послал к чертям всю баскетбольную команду.

В тот же день Оушена исключили. Оказалось, он сломал Харту нос, требовалась операция.

Я почти не надеялась снова увидеть Оушена.

Вот как проходило мое обычное утро.

Сначала мы с Навидом долго препирались, кому первому занимать ванную (она у нас одна на двоих). Я терпеть не могла мыться после Навида. Во-первых, он умудрялся залить водой все вокруг и напускал слишком много пару, а во-вторых, побрившись, принципиально не убирал за собой. По всей раковине рябили крохотные темные волоски, и не было смысла объяснять, что это гадко и неприлично. Навид не слушал. И почти всегда оккупировал ванную первым – у него, видите ли, уроки на час раньше моих. После умывания родители гнали нас завтракать, и мама спрашивала, прочли ли мы утреннюю молитву. Мы, набивши рты овсяными колечками, привычно врали, что да; мама закатывала глаза и просила, по крайней мере, помолиться днем. Мы снова врали, что непременно, обязательно и так далее. Мама тяжко вздыхала. Навид уезжал в школу. Вскоре уходили и папа с мамой. Как минимум тридцать благословенных минут весь дом был в моем распоряжении. Только по истечении этого дивного периода я начинала собираться в паноптикум под названием «школа».