– Ошибаешься. Представляю. Если бы степень тоски измерить, моя бы перевесила.

Оушен тихонько рассмеялся.

Приблизился, сел на кровать. Я, к слову, ногами до пола не доставала. Оушен, понятно, доставал.

Я занервничала. Уже давно мы не были рядом. Сейчас, значит, опять начнется – лихорадка, головокружение, сердечный галоп, искрящие нервы, пар из ушей. Потому мне и стало страшно. Оушен тем временем с небывалой нежностью взял меня за руку.

Мы молчали. Мы даже не смотрели друг на друга – только на наши руки, на переплетенные пальцы. Оушен взялся водить пальцем по моей ладони – мне казалось, по коже гуляет чистое пламя. Вдруг я заметила: на правой руке у него костяшки распухли, кожа в шрамах. Неужели перелом?

Я коснулась свежего струпа.

– Ну да, – пояснил Оушен напряженным голосом. – Это после… после того случая.

– Болит?

Мы подняли головы одновременно. Расстояние между нашими лицами было в считаные дюймы. Дыхание Оушена горячило мне щеку, слабый запах его парфюма волновал мое обоняние.

– Вообще-то да, – сознался Оушен. – Не сахар. – Он глубоко вдохнул и добавил: – Прости меня. Я только…

Он взял мое лицо в ладони. Приник к моим губам – и мое сознание захлестнуло волной, в которой смешалось все сразу: страсть к Оушену, обиды, боль. Под этим напором я невольно издала странный, неуместный всхлип. Разум помутился. Сердце ширилось, ширилось – грозилось лопнуть. Мои пальцы скользнули на торс Оушена, пробежались по его бокам, спине. Внутри меня что-то сломалось – не иначе засов в воротах крепостной стены. Я растворилась в горячности и дрожи его тела, а когда он оторвался от меня, чтобы вдохнуть, я тоже задрожала. Я положительно уплывала, мысли путались. «Я скучал по тебе, – твердил Оушен. – Господи, как я по тебе скучал!» И снова бросался меня целовать, и снова голова моя шла кругом от жара, исходившего от него. Наконец, мы прервали поцелуй, стали хватать воздух ртами – а руки наши все еще цеплялись друг за друга, будто мы с ним тонули, будто, затерянные, обреченные пучине, доживали в волнах последние часы.

Прижавшись лбом к его лбу, я прошептала:

– Я люблю тебя.

Оушен весь напрягся, как струна.

– Зря я раньше не призналась, – продолжала я. – Я хотела, правда-правда. Напрасно молчала.

Оушен не отвечал. Да ему и необязательно было. Он продолжал держать меня, держаться за меня – как за соломинку.

Разлучила нас не ненависть.

Не кучка убежденных расистов. Не толпа безыдейных отморозков.

Разлучил нас переезд.

Два с половиной месяца протекли в совершенном блаженстве. А потом, в начале мая, папа обрадовал: объявил, что мы переезжаем сразу после выпускного Навида. То есть в июле.

Еще два с половиной сладких месяца запомнились предразлучной горчинкой. Оушена, кстати, из школы не исключили. Миссис Джеймс наняла адвоката, и вдобавок – ожидаемо для всех, кроме самого Оушена, – в его защиту выступили многочисленные баскетбольные фанаты. Педсовет решил продлить отстранение от занятий еще на неделю и на этом успокоился. На все убеждения, уговоры, мольбы вернуться в команду Оушен остался непреклонен. Заявил, что не желает и никогда не желал играть в баскетбол ради призов. У него словно гора с плеч свалилась, это все отмечали.

Но всего одна гора. Вторая – наша скорая разлука – давила с каждым днем все сильнее.

Мы старались обмануть время. Почти не расставались. Мой социальный статус, резко изменившийся после конкурса, дополнительно повысился от драки Оушена с Хартом. Больше на нас уже не таращились, и нам оставалось только дивиться жизненным установкам организма под названием «старшая школа». И пользоваться его лояльностью, быть может, преходящей. Мы растворились друг в друге. Головы кружились от упоения нашей любовью, сердца ныли перед разлукой.

Миссис Джеймс сообразила, что, выталкивая меня из жизни сына, только разрушала с ним отношения. Спохватилась. Впустила меня обратно. Вздумала узнать получше, но не особенно преуспела. Впрочем, я была довольна. Миссис Джеймс впервые за многие годы сблизилась с родным сыном. От угрозы исключения что-то у нее в голове переклинило. Она, кажется, меньше всех ожидала такого от сына – что он драку устроит, да еще с наставником. Миссис Джеймс стала задавать Оушену вопросы. Заинтересовалась его мыслями и чувствами. Все чаще ужинала дома. Перестала исчезать в выходные. Оушен только радовался. Ему ведь ох как не хватало общения с матерью.

Что касается меня – я мило улыбалась миссис Джеймс. И ела ее картофельный салат.

Школу, как и раньше, бросало из крайности в крайность. Правда, одноклассники догадались копнуть поглубже и нашли-таки в себе мужество – стали говорить со мной на темы, не имевшие отношения ни к брейк-дансу, ни к ношению хиджаба. В результате и я сделала несколько открытий. Например, догадалась: а люди-то всего-навсего кучка запуганных идиотов, что толкутся во мраке невежества, наступая друг другу на ноги, пихаясь локтями, вздрагивая при каждом контакте.

Может, надо просто свет включить?

Я перестала воспринимать людей как шайку, орду и вообще как безликую массу. Не брала на себя слишком много – в смысле, не делала скоропалительных выводов, не стригла всех под одну гребенку. По крайней мере, старалась не делать и не стричь. Оказалось нелегко; вот мне и задача на всю оставшуюся жизнь. С ужасом я осознала, что и сама относилась к окружающим, равно как они ко мне, – иными словами, обобщала, выдавала поверхностные суждения, втискивала всех непохожих на меня в стереотипы.

Ужаснувшись, я дала себе слово исправиться.

А еще меня достало пестовать собственные обиды. Вечно помнить только плохое: плохих людей, тяжелые события, оскорбительные слова. Тьма оккупировала чуть ли не весь мой мозг – как, когда это случилось? Почему даже многочисленные переезды только сейчас научили меня: время – ресурс невозобновляемый?

Нельзя его тратить впустую.

Я уже и так слишком много времени растранжирила, когда отталкивала Оушена. Почему я не поверила ему раньше? Почему не сделала незабываемым каждый час, нам дарованный? За это я беспрестанно себя корила. И обещала себе: теперь, после Оушена, уж я не упущу ни одного хорошего человека, который мне встретится, я не стану разбрасываться дружбой.

Может, довольно с меня и того, что я вообще узнала: в мире существуют люди, подобные Оушену. Может, следует благодарить судьбу за скрещение наших жизней хотя бы ненадолго, за то, что мы оба прошли этот урок – и изменились. Может, Оушен мне встретился, чтобы я уяснила: любовь подобна кинжалу. Не угадаешь, в какое мгновение этот кинжал вскроет твой бронежилет.

А может, ничего лучшего со мной не случится.

Оушен подарил мне надежду. Заставил поверить в людей. Своей искренностью, как скрабом, стер с моей души слой за слоем весь многолетний заскорузлый негатив.