– Значит так, арбуз, запоминай, что я скажу! Через два часа, ровно в шесть ноль-ноль вечера, ты должен стоять у входа в метро «Тверская». К тебе подойдет наш человек. От него все узнаешь… Узнаешь, как надо действовать, где состоится передача денег, каким образом тебе будет возвращен Костик и так далее. Все понял, арбуз?

Белозерцев почувствовал, что у него из-под ног уходит земля, уплывает прямо из-под кресла, все ползет в сторону, рушится в какой-то холодный страшный провал, в преисподнюю, и он, сопротивляясь этому, упрямо помотал головой, выбил из себя вместе с горькой – кажется, коньячной, – мокротой:

– Нет!

– Не понял? – изумился телефонный собеседник, в голосе его снова послышались издевательские нотки. – Ты что, арбуз, действительно не понял?

– Действительно не понял… Метро «Тверская» – это где?

– Ах да, я и забыл, что ты, арбуз, теперь небожитель, высший свет, в метро уже не ездишь, ты не человек, ты – бог.

– Я не бог, но я честно не знаю, где это – метро «Тверская»?

– Смотри, за консультацию мы тебе набросим еще тысяч десять «зеленых». Чтоб меньше задавал вопросов. «Тверская» – это редакция «Известий». Ты «Известия», арбуз, читаешь? Главную капиталистическую газету России. Редакция где находится, знаешь?

– На улице Горького, – машинально, морщась от того, что перед ним вновь возникла, хвостом свесившись с потолка, прозрачная черная строчка, по ней, как по фитилю, поползло, заструилось что-то вниз.

– На Тверской улице, – повысив голос, поправил его собеседник, – улица Горького осталась в твоем коммунистическом прошлом, арбуз. Там рядом с входом в «Известия» – вход в метро. В шесть часов к тебе подойдет наш человек. Так что стой и жди! И не забудь арбуз, что две ошибки ты уже сделал, сделаешь третью – эта ошибка будет последней. Сына своего уже никогда не увидишь, ясно? Аривидерчи, Марчелло!

Гудок отбоя оглушил Белозерцева, он бросил трубку на пол, схватился руками за подлокотники кресла, сдавил. Он был мокрым, словно попал под дождь – пока говорил по телефону, из него выветрился, вытек с потом весь коньяк.

Разговор обессилил Белозерцева, почвы под ногами не было, впрочем, час назад ее тоже не было, ожидание вытянуло из него жизнь, высушило мозги, выжало все соки, – он стал ненавидеть время, – теперь эта пытка должна продлиться. Правда, в одном он уверился твердо – Костик жив. – Хоть это-то было хорошо.

20 сентября, среда, 16 час. 25 мин.

Когда Белозерцеву позвонил налетчик с железным голосом, генерал Зверев уже находился в техническом помещении, в так называемой «аппаратной» – хотя какая, к шутам, это аппаратная, – обычная, заставленная магнитофонами, радиоблоками, разными приборами комната, опутанная проводами, шнурами, кабелями разных диаметров; один кабель был толстый, бронированный, прибитый гвоздями прямо к стене, второй покоился в свинцовой одежке, проходил под самым потолком – этакое разведывательное заведение, а не аппаратная. Зверев, едва войдя в эту комнату, сощурился оценивающе:

– Шпионский отсек! – потом, оглядевшись немного, добавил одобрительно: – А хорошо, однако, живете, товарищи шпионы!

– Однако да, товарищ генерал, – эхом отозвалась на его высказывание дежурная операторша – девчонка с погонами старшего сержанта на хрупких плечиках – сосредоточенно-хмурая, серьезная, из тех девчонок, что, превращаясь в старушек, напрочь отказываются от шуток и веселья – так и умирают, ни разу не подтрунив над собственной старостью. – Если бы нам еще шпионские надбавки платили – было бы совсем хорошо.

– Что, мало зарабатываете?

– Мало!

– Ну-ну, – генерал покхекхекал в кулак, приподнял одну густую, словно у Брежнева, бровь, затем, кряхтя, по-дедовски стал примерять к своей голове наушники, – ну-ну, кхе-кхе-кхе! – Зверев подумал с неожиданной грустью, что он и эта девочка-сержант с хмурыми, почти мужскими глазами никогда не поймут друг друга, – слишком велика разница в возрасте и сами они слишком разные: между ними как минимум находится два поколения, а учитывая стремительное современное взросление, может быть, даже и три. «Вот тебе, Зверев, и Юрьев, кхе-кхе-кхе, день, – произнес он немо, едва приметно шевельнув губами, – пора, брат, в мусорный контейнер, кхе-кхе. Мусора – в мусорный контейнер. Хорошо звучит, как в частушке». Вслух же повторил громко, ни к кому не обращаясь: – Ну-ну!

Зверев не относился к тем людям, которые склонны много рассуждать – иногда вообще встречаются редкие типы, в том числе и в милиции, которые разглагольствованиям посвящают целую жизнь – политработники, например… И неплохие деньги заколачивают на этом, вот ведь, хотя на задания никогда не ходят и собой не риcкуют. Рабочий инструмент у них один – собственный рот и собрать его перед переходом на другую работу либо на повышение ничего не стоит: закрыл рот и отбыл.

– Ну-ну, кхе-кхе, – в очередной раз произнес Зверев, с выражением некой не свойственной ему растерянности, подумал о том, как же он выглядит перед этой девчонкой. Как, как – обычной старой галошей, больше никем и ничем – галоша и галоша! Кивнул ответно – сделал это с большой готовностью, словно бы зависел от нее, – когда она подала ему сигнал, и в ту же секунду невольно поежился от резкого звука, с двух сторон проколовшего ему барабанные перепонки: это был в несколько раз усиленный писк телефонного зуммера.

В следующий миг он услышал знакомый голос Белозерцева – очень спокойный, взвешенный, словно бы Белозерцев говорил не с бандитом, а проводил очередное совещание в своем «Белфасте», понял, насколько тяжело дается это Белозерцеву, и посочувствовал ему. Зверев хорошо знал, чего это стоит – у Белозерцева сейчас на голове, наверное, седеют волосы, а у рта твердеют скорбные старческие морщины – люди стареют именно в такие минуты.

Налетчик был напорист, груб, Зверев понял, что эти качества не были для него наживными или позаимствованными только для одного-единственного разговора – бандит он и есть бандит, мамка родила его таким, молоко у нее вырабатывалось такое, бандитов вскармливающее, налетчик был таким от природы. Способность грабить, творить зло была заложена в нем матерью с отцом.

– В-вот сучье! – не удержавшись, выругался генерал.

– Гад ползучий! Ладно, свое ты получишь.

Девушка-оператор не расслышала, что говорил генерал, – на голове у нее тоже громоздились наушники, – но засекла сам звук, строго, непрощающе поглядела на генерала и прижала палец к губам.

Зверев, подчиняясь ей, мелко-мелко покивал головой в ответ. Ему важно было сейчас понять не «текст» – текст, сами слова будут записаны на пленку – вон, сразу на двух магнитофонах медленно вращаются бобины, – важно было понять «подтекст», то, что стоит за словами и что не в состоянии уловить чуткий организм магнитофона. Вот что было важно – мелодия, а не слова. Он вслушивался в грубый железный голос, ни на минуту не переставая удивляться ему – надо же, чего учудила матушка-природа, каким голоском наградила преступника, – болезненно вытягивал голову, слушая Белозерцева, спрашивающего о сыне, сжимал рот в упругую твердую линию – вел себя, в общем, как охотник, выслеживающий дичь.