Серени должен был показать это письмо Шомону (французу, губернатору Милана) в качестве доказательства преданности Эрколе, однако говорить на эту тему надо было осторожно, а письмо вернуть через Джанлуку Поцци. Эрколе все еще раздумывал, куда податься, если Чезаре вдруг поправится и укрепит свою власть. Людовику, однако, он говорил то, что и хотел от него услышать французский король. Лукрецию же не навестил, хотя и был в Бельригуардо. неподалеку от Меделаны.

В начале сентября Бартоломео де Каваллери. посол Эрколе в Маконе, сообщил о многозначительной реакции французского короля: «Его Христианское Величество спросил меня, знаю ли я о чувствах мадонны Лукреции, выказанных ею по случаю смерти отца. Я ответил, что мне это неизвестно. Тогда он добавил: “Я знаю, вы всегда были недовольны этим браком”. Я ответил, что так оно и есть, и если бы Его Христианское Величество сделал то, что обещал, и не стал бы писать Вашему Превосходительству с целью вынудить Вас дать согласие, брак этот никогда бы не состоялся. Он заметил: “Все, что ни делается, к лучшему”, — и добавил, что мадонна Лукреция неверна дону Альфонсо…»

Положение Лукреции действительно стало опасным. Проспери писал Изабелле: «Вижу, что донна очень расстроена, это событие нехорошо для нее с любой точки зрения. Вы, Ваше Сиятельство, и сами это прекрасно понимаете…» Скончался папа, источник власти и влияния, защита и опора. Брат серьезно болен и не смог прийти к ней на помощь, правда, оставаясь правителем Романьи, в расчетах Эсте он по-прежнему присутствовал, хотя никто не взялся бы предугадать, каким станет его положение после избрания нового понтифика. Что же до собственного положения Лукреции в качестве жены Альфонсо, то государственных причин, подтолкнувших герцога Феррары к заключению этого брака, более не существовало, к тому же король Франции выступил против Чезаре. Более того, все понимали, что причина развода ее с Джованни Сфорца, якобы из-за несостоявшейся консумации, являлась фарсом. Развод этот можно было оспорить, а потому, как заявил Людовик, брак ее с Альфонсо был незаконным. Хуже всего, с точки зрения Лукреции, была неудачная попытка подарить Эсте наследника. В настоящий момент неопределенность будущего Чезаре играла ей на руку, однако то, что герцог Эсте не делал попытки расторгнуть брак, говорило в ее пользу: она показала себя в Ферраре с хорошей стороны и по праву заняла там достойное место. Все Эсте (единственное исключение — Изабелла) искренне ее полюбили. Нет ни одного свидетельства, что когда-либо они задумывали от нее избавиться. Впрочем, если бы они на это решились, им пришлось бы вернуть ей огромное приданое. В этом ли было все дело или в чем-то другом, но такой вопрос ни разу не поднимался. По свидетельству Проспери, Эсте не оставили ее в горестном положении: Ипполито приехал из Меделаны, чтобы сообщить Лукреции трагическую новость о смерти отца, и даже если Эрколе немедленно не навестил ее, то, прежде чем ехать в Бельригуардо, это сделал Альфонсо. Можно не сомневаться, что прежде он проконсультировался с отцом.

Неизвестно, знала ли Лукреция о печальных и страшных подробностях смерти отца и его похорон. Ходили слухи об отравлении. Некоторые утверждали даже, будто на обеде 5 августа Борджиа по ошибке отравили друг друга. На тот обед их пригласил друг, Адриано да Корнето, недавно назначенный кардиналом. Чезаре и Александр, по слухам, вознамерились отравить хозяина и завладеть его имуществом, однако произошла путаница с бокалами вина, и они, мол, выпили яд, предназначавшийся для их жертвы. Разговоры эти иллюстрируют страшную атмосферу, окружавшую Борджиа, если люди верили в такой фарсовый сценарий. Франческо Пэнзага, находившийся в то время на острове Фарнезе, послал Изабелле отчет о смерти Александра, к которому присовокупил рассказ, согласно которому покойный понтифик, словно Фауст, заключил договор с дьяволом:

То, что образованный человек, аристократ, такой как маркиз Мантуи, способен был поверить россказням о договоре с дьяволом, показывает, что блестящая, но тонкая поверхность классического Ренессанса едва скрывала средневековые суеверия. Мрачные факты погребения были до некоторой степени подтверждены Бурхардом: он отвечал за организацию этой церемонии. Как только больному, но находившемуся в сознании Чезаре, лежавшему в комнате над покоями понтифика, сообщили о смерти отца, он тут же послал Микелотто с отрядом вооруженных людей в папские апартаменты и приказал вынести оттуда серебро, драгоценности и наличные деньги. Стоимость этого добра оценили в 300 тысяч дукатов (в спешке они пропустили еще один тайник, хотя и того, что им удалось найти, было достаточно для того, чтобы обеспечить ближайшее будущее Чезаре). Папские слуги обшарили затем комнаты и шкафы и вытащили все. оставив лишь папский трон, несколько подушек и балдахины. В четыре часа пополудни открыли двери и объявили о смерти папы. Бурхард, явившись, чтобы позаботиться об усопшем, обнаружил дворец более или менее пустым. Ни одного кардинала ему не встретилось. Он приказал облачить усопшего в красную парчу и накрыть красивым покрывалом. Тело положили на стол в зале Паппагалло, бывшем свидетелем столь многих празднеств Борджиа. Подле стола горели две свечи, но дежурства возле покойного никто не нес. На следующий день похоронные дроги миновали кучку нищих у базилики Святого Петра, вспыхнула драка: это охранники пытались отнять дорогие восковые свечи у сопровождавших тело монахов. В потасовке о теле понтифика все забыли. Бурхард с помощью нескольких человек оттащил дроги в пределы алтаря и запер решетку из опасения, что враги Александра могут осквернить тело.

На следующий день, по свидетельству Гонзага, под влиянием жаркой погоды тело начало разлагаться. Бурхард наблюдал ужасное зрелище: «Его лицо сделалось темно-багровым, покрылось черными пятнами. Нос распух, рот раздулся, так как язык стал вдвое толще, а губы заняли все свободное пространство. Такого устрашающего лица я еще не видел и свидетельств о том, что когда-нибудь такое бывало, нигде не встречал…» Во время похорон обнаружилось, что гроб слишком короток и слишком узок. Шестеро носильщиков, отпуская богохульные шутки о покойном папе и ужасной его наружности, «завернули тело в старый ковер и кулаками затолкали его в гроб. При этом не было зажжено восковых свечей, не было рядом ни священников, ни других людей».