Четыре дня спустя, перед самым отъездом из Феррары, страсти все еще полыхали: «Я уезжаю, о жизнь моя, и в то же время не уезжаю и никогда не уеду.. И если Вы, кто останется здесь, на самом деле не остаетесь, не смею говорить за Вас, но все же: “Блажен тот, кто никого не любит!”… Всю эту долгую ночь, то ли во снах, то ли просыпаясь, был я с Вами…» Он просил ее прочесть свою книгу, «Азоланские беседы», и обсудить ее с «моей милой и святой Елизаветой». «Сердце мое целует руку Вашего Сиятельства. Очень скоро приеду и поцелую ее губами, которые не устанут повторять Ваше имя…» После прощания он не удержался от последних строчек: «Пишу не для того, чтобы рассказать о нежной горечи, которую испытываю от расставания, а для того, чтобы Вы. свет моей жизни, берегли себя…»

После того как он уехал, Лукреция чувствовала себя неважно и даже перенесла два приступа малярии, однако оправилась и успела очаровать Ариосто, который, как потом доложил ей Бембо, «воспламенился от исключительных достоинств Вашей Светлости, вспыхнул костром». Лукреция в письме с похвалой отозвалась о его «Азоланских беседах», упомянула и Ариосто: «Господин Лодовико [Ариосто] пишет мне и говорит, что нет необходимости возить это [«Азоланские беседы»] по свету, чтобы снискать славу, ибо большей славы, чем сейчас, и быть не может…» В начале августа Бембо вернулся в Феррару очень больным. У него была высокая температура, и навестить Лукрецию он не мог. Она же, не убоявшись, сама пришла к его постели и провела рядом с ним, по его свидетельству, долгое время. «Поистине визит Ваш совершенно уничтожил все следы моей болезни… одного лишь Вашего явления и простого пожатия руки моей хватило, чтобы вернуть утраченное здоровье. Вы, однако, добавили к этому милые слова, полные любви и сочувствия».

В то время как Пьетро Бембо изощрялся в любовных посланиях, Лукрецию поджидал самый опасный период жизни. 11 августа ее отец праздновал одиннадцатую годовщину своего восшествия на папский престол, однако наблюдатели заметили, что он был далеко не так весел, как обычно. Его сильно угнетала смерть племянника, произошедшая 1 августа, предположительно от малярии. Племянником его был кардинал Хуан Борджиа Лансоль, архиепископ Монреальский (его называли Хуан Борджиастарший, чтобы не путать с тезкой, младшим братом). Кардинал был очень толстым человеком, и, когда похоронная процессия проходила под окнами дворца, Александр, думая о собственном грузном теле, заметил: «Этот месяц убьет многих тучных людей». Римский август и в самом деле был опасным месяцем: три предшественника Александра — Каликст, Пий II и Сикст IV — умерли в августе, а Иннокентий VIII — в конце июля. Август 1503 года выдался исключительно жарким. Александр остался в Риме из-за трудной политической обстановки: Гаэта все еще удерживала позиции, огромное французское войско приближалось к Риму. Обычно папский двор выезжал из города и перебирался в прохладные албанские горы, чтобы не подхватить малярию (malaria perniciosa), переносимую комарами, плодившимися в болотах римской Кампании и в самом Тибре. Болезнь наносила удар без предупреждения, сопровождаясь рвотой и приступами лихорадки. Лихорадка эта поднимала температуру тела на несколько часов и превышала 40°С. В субботу 12 августа у Александра начались рвота и жар. Чезаре, собиравшийся 9 августа покинуть Рим и ехать договариваться с французами, заболел в тот же день и с теми же симптомами.

Послы кружили по Ватикану, безуспешно пытаясь собрать хоть какую-нибудь информацию. Прошло два дня, прежде чем Костабили сумел донести Эрколе о серьезной болезни папы. Лишь тринадцатого числа узнал он, что произошло накануне. Двери дворца плотно закрыли, и оттуда никого не выпускали. «Весь двор в страхе из-за болезни Его Святейшества, и много ходит разных разговоров», — сообщил он. «И все же я использую любую возможность, чтобы выяснить правду, однако чем более я стараюсь, тем чаще слышу, что ничего нельзя узнать наверняка, потому что не выпускают наружу ни врачей, ни фармацевтов, ни хирургов. Имеется подозрение, что болезнь серьезная. Достопочтенный герцог Романьи — как доносит мне надежный источник — все еще серьезно болен, у него лихорадка и рвота». Два дня спустя он мог лишь сообщить, что папе стало лучше, а состояние Чезаре ухудшилось. Испанцы отошли от Гаэты, а войска Чезаре находились возле Перуджи, о французах новостей нет. Вечером 18 августа 1503 года Александр скончался. Когда Костабили в конце дня писал Эрколе, он все еще не знал об этом, заметил лишь, что дворец по-прежнему заперт и охраняется сильнее, чем обычно. Лукреция была информирована лучше него: любимый ею кардинал Козенца и ее мажордом, возможно, Санчо Спаньоло (часто упоминается, что он был у нее на службе), — оба были в Ватикане и знали правду. Она не только потеряла любимого своего отца, но, принимая во внимание серьезную болезнь Чезаре, оказалась и сама в опасной ситуации: случись что, эпохе всевластия Борджиа придет конец, и это угрожает ее будущему.

21 августа Бембо нашел Лукрецию на вилле Эсте в Меделане, неподалеку от Остеллато. Она удалилась туда со своими приближенными, спасаясь от вспыхнувшей в Ферраре чумы. Он приехал, чтобы выразить свои соболезнования, но «…как только я увидел Вас лежащей в темной комнате, в черном одеянии, в слезах и в муке, чувства меня переполнили. Долгое время стоял я, не в силах вымолвить ни слова, не зная даже, что сказать… в голове моей при виде такого зрелища царил хаос. Язык прилип к гортани, и, спотыкаясь, я ретировался, как вы заметили или, возможно, не заметили…»

Затем он дал ей мудрый совет — собраться с духом и продемонстрировать выдержку. Именно этого ожидают от нее люди:

«А еще, — добавил он, — не обращайте внимания на тех, кто посмеет предположить, что Вы оплакиваете не столько Вашу потерю, сколько ухудшение собственного Вашего положения…»

Лукреция оказалась в изоляции. Она хорошо знала, что, кроме членов семьи Борджиа, никто не станет оплакивать смерть ее отца или злую судьбу брата. Знала она, что в числе таких злопыхателей были родственники ее мужа. Письмо Эрколе к его послу в Милане, Джанджорджио Серени (город в то время находился во власти французов), ясно отражает чувства герцога: «Понимая, что многие сейчас спрашивают у Вас, какое впечатление произвела на нас смерть папы, сообщаю: неприятных чувств это событие у нас не вызвало», и с поразительной неблагодарностью Эрколе добавил: