— А, вот и наш достойный господин Ле Флок! Очень надеюсь, что вы не просто так прибыли нас побеспокоить. Каким дурным ветром вас сюда занесло?

Обладая талантом излагать ясно, но без лишних подробностей, Николя быстро сообщил все, что хотел. Обхватив рукой подбородок, министр слушал его, устремив взор в никуда. Сартин, невозмутимый с виду, не смог полностью скрыть своего волнения: его правая нога то и дело дергалась.

— Итак, — заключил Николя, — производя расследование этого необычного дела, мне бы хотелось получить дозволение и полномочия обратиться к его преосвященству, архиепископу Парижскому. Если бы я мог себе позволить…

— Позволяйте, позволяйте…

— Если мы пойдем иным путем, дело может стать достоянием гласности, мы окажемся в стороне, а Церковь присвоит себе право действовать и решать по своему усмотрению.

— Вы правильно мыслите. А вы как считаете, Сартин?

— Мне почему-то кажется, что господин Ле Флок вновь попал пальцем в небо, но так как каждый раз он в конце концов оказывается прав, я склонен — если король с этим согласится — дать ему свободу действий. Тем более, — добавил он многозначительным тоном, — если дело примет дурной оборот, мы не наживем себе врага в лице архиепископа, ибо ему придется выступать с нами в одной упряжке. Этот довод для меня наиболее убедителен, ибо ни в дьявола, ни в прочие детские сказки я не верю. Однако если святая вода поможет нам разобраться в этой запутанной истории, не стоит создавать себе лишние трудности! Хотя я все равно не доверяю архиепископу. Помните дело «Газетт экклезиастик»[54]?

— О, да, его забыть невозможно. Все же я попрошу вас припомнить кое-какие факты и изложить их в назидание нашему комиссару.

Николя не стал говорить, что уже не раз слышал от своего начальника подробности искомого дела.

— Начнем с того, — начал Сартин, — что мне удалось заручиться содействием некоего писателя, подвизавшегося в этом листке, выходившем достаточно регулярно. Он приносил мне типографские оттиски, я их просматривал, и он по моей просьбе убеждал своих собратьев по перу вычеркивать излишне ядовитые строки. Монсеньор де Бомон перехватил один из этих оттисков и раскрыл моего секретного агента. Он попросил у короля ордер на арест, иначе говоря, «письмо с печатью», и, получив его, тотчас отправил судебных исполнителей парижского церковного суда арестовать моего писаку. Узнав об этом, я немедленно помчался жаловаться королю. Я рассказал ему, что в наше время религиозных волнений только благодаря вмешательству брошенного в тюрьму писателя «Газетт экклезиастик» не превратилась в источник брожения как среди янсенистов, так и среди молинистов[55]. А главное, я расписал ему опасность, возникающую в случае, если прерогатива исполнения приказов на основании «писем с печатью», принадлежащая до настоящего времени начальнику полиции, перейдет в иные руки.

— Король без промедления призвал меня, — вмешался Сен-Флорантен, — и приказал отправить новое «письмо с печатью» для освобождения узника, и впредь велел мне бдительно следить, чтобы приказы его исполнялись согласно узаконенной процедуре. Впрочем, в нынешнем деле мы заняли позицию, на мой взгляд, вполне удачную. Остается только заручиться поддержкой короля. Сегодня утром он охотился в большом парке. У меня установлена целая сеть наблюдательных пунктов, поэтому, как только он вернется, мне немедленно сообщат.

Министр позвонил в маленький колокольчик. Появился секретарь, и, получив указания, тотчас исчез. Не обращая более внимания на Николя, министр начал изучать документы, протянутые ему Сартином. Читая, он коротко комментировал каждый документ, а Сартин, не выпускавший из рук пера, немедленно заносил слова министра на бумагу. Так они знакомились с тайной жизнью столицы, и, прежде всего, с жизнью обитателей гостиниц и меблированных комнат, где проживали иностранцы, поголовно подозреваемые в шпионаже в пользу недружественных держав. Снова вошел секретарь и прошептал что-то на ухо министру.

— Превосходно. Его Величество миновал резервуары с водой. Полагаю, — произнес Сен-Флорантен, вставая, — мы сможем изложить ему наше дело во время церемонии снятия сапог.

У подножия лестницы, невзирая на попытки важного швейцара с жезлом отгородить министра, туча просителей мгновенно окружила Сен-Флорантена, и его голова в парике исчезла за множеством прошений, замелькавших вокруг словно стая белых бабочек. Кое-как преодолев мраморный дворик, они прошли в большие апартаменты. В 1761 году, во время своего первого визита в Версаль, Николя прошел этим же путем, ставшим для него переходом от одной жизни к другой. Тогда он тоже преодолел несколько ступенек, пересек вестибюль, миновал длинные коридоры и, едва не заблудившись в лабиринте кулуаров, и наконец, как и сегодня, вышел в просторный зал, находившийся на одном уровне с парком. Зал постепенно заполнялся придворными и лакеями в голубых ливреях; вскоре появились слуги с полотенцами, направившиеся прямиком к господину де Лаборду — получить от него указания.

Наконец вдалеке послышались гулкие шаги, сопровождаемые подобострастными возгласами и громогласными командами, умноженными раскатистым дворцовым эхом. Судя по всему, король приближался и сейчас он войдет в зал. Первый служитель королевской опочивальни поинтересовался, что заставило министра и двух его подчиненных прибыть в неурочный для аудиенций час. В двух словах Николя изложил ему суть дела. Лаборд поморщился; зная, что графиня дю Барри ожидала своего повелителя в малом кабинете, он напомнил другу, что новая любовница короля совсем иной закваски, чем маркиза де Помпадур. Красивая, молодая и темпераментная, дю Барри ожидала от короля тех знаков внимания, которым возбуждение, наступавшее после охоты, способствовало гораздо более, нежели отягощенный желудок и дремота после полуночных ужинов. Поэтому король не любил, когда его беспокоили в час, отведенный для удовольствий вполне определенного рода. Освежающий отдых, сопровождаемый утонченной беседой с маркизой де Помпадур, остался в прошлом, уступив место иным играм. Пока Николя беседовал с Лабордом, появился монарх. В синем фраке с золотыми позументами, он, улыбаясь, постукивал по бедру рукояткой своего хлыста. Охота явно удалась. Но, вглядываясь в монарха, Николя вновь отметил, как сильно сгорбилась его спина. Перешагнув семидесятилетний рубеж, Людовик XV резко состарился, и теперь его близкие беспокоились, как бы излишества, которым пылкая юная метресса подвергала его усталый и потрепанный организм, не пошли ему во вред.

Едва установилась тишина, как начался привычный ритуал. Людовик XV сделал знак Сен-Флорантену, тот подошел и, встав на цыпочки, — по причине небольшого роста — что-то долго шептал на ухо королю. Король закрывал глаза в знак согласия, а когда открывал, устремлял взор то на начальника полиции, то на Николя. Узнав «нашего дорогого Ранрея», он милостиво улыбнулся ему — как улыбался всегда, когда замечал его среди выстроившихся по обеим сторонам зеркальной галереи придворных, созерцавших королевский кортеж, шествующий в часовню Святого Людовика. Министр завершил свой секретный доклад. Король поднял руку, и Лаборд подошел получить приказания.