— Подождите здесь, пока не услышите свистка господина, — сказала она, — а тогда можете идти наверх.

Вот как! Меня свистнут как собаку! И что еще хуже, я должна этому покориться. По крайней мере, не извинится ли Ариель? Ничуть не бывало, она молча повернулась ко мне спиной и отправилась в кухню.

Подождав минуты две или три и не слыша свистка, я пошла в глубину комнаты, чтобы при свете рассмотреть картины, которые я заметила накануне впотьмах. Разноцветная надпись под самым карнизом объясняла мне, что это были произведения самого Декстера. Он был не только поэт и композитор, но также и живописец. На одной стене были расположены картины, «изображающие страсти», на другой — «эпизоды из жизни Вечного Жида». Случайные зрители, подобные мне, предуведомлялись надписью, что все картины были произведением пылкого воображения. «Мистер Декстер, — гласила надпись, — не имел в виду людей, ищущих природы в художественных произведениях; он вполне предавался своему воображению, природа же выводит его из себя».

Отбросив от себя всякую мысль о природе, я начала рассматривать картины, изображающие страсти.

Хотя я вовсе не была знатоком живописи, все же смогла отметить, что Мизеримус Декстер не имел никакого понятия о законах этого искусства. Картины его были очень дурно сделаны. Болезненно настроенное воображение побуждало его всюду изображать ужасы (за небольшими исключениями), что и служило отличительной чертой его произведений.

На первой картине «страстей» была представлена «ненависть». Мертвец в фантастическом костюме лежал на берегу пенящейся реки в тени громадного дерева. Над ним с мечом в руках стоял свирепый человек, также в странной одежде, и с выражением злобной радости смотрел на капли крови, медленно падавшие на траву с широкого лезвия его меча. Следующая картина изображала жестокость в разных видах. На одной была представлена лошадь, скакавшая во весь опор, бока ее были в кровь изранены шпорами; на другой — престарелый философ рассекал живую кошку и любовался делом рук своих; на третьей — два язычника весело поздравляли друг друга с мученичеством двух святых: одного из них жарили на рашпере, другого повесили на дерево вверх ногами, содрав с него кожу, и он еще был жив. Осмотрев несколько этих картин, потеряв какую-либо охоту их рассматривать, я перешла к противоположной стене. Там вторая надпись объясняла, что живописец в образе «голландского матроса» изобразил Вечного Жида, совершающего свои путешествия по морям. Морские приключения этого таинственного лица составляли тему картин. На первой виднелась гавань у скалистых берегов, в ней стоял на якоре корабль, и кормчий распевал на палубе. На море ходили черные, сердитые валы, темные тучи заволакивали горизонт, и временами среди них сверкали молнии. При их ослепительном блеске подвигалась темная и тяжелая масса призрачного корабля. В этой картине, как ни плохо была она исполнена, видно было могущественное воображение, поэтическое чувство и любовь к сверхъестественному. Далее призрачный корабль стоял уже на якоре (к величайшему удивлению и ужасу кормчего) около настоящего корабля. Вечный Жид сошел на берег, и судно осталось ожидать его в гавани. Его, команда, состоявшая из малорослых людей с бледными лицами и одетых в черный погребальный наряд, молча сидела на лавках, с веслами в своих худых, длинных руках. Жид, тоже в черном, стоял, подняв глаза и руки к грозному небу с умоляющим видом. Дикие обитатели вод и суши: тигры, носороги, крокодилы, морские змеи, акулы и рыбы-черти замыкали проклятого странника в мистический круг, как бы очарованные и устрашенные его взглядом. Молнии прекратились. Земля и море погрузились во мрак. Слабый, блуждающий свет озарял сцену, он падал как бы от факела, несомого духом мщения и простиравшего над Жидом свои громадные крылья. Как ни была дика мысль этой картины, на меня она произвела сильное впечатление.

Пока я рассматривала эти страшные произведения, наверху раздался громкий свисток. В эту минуту нервы мои были в таком напряженном состоянии, что я задрожала и вскрикнула от испуга. Я мгновенно почувствовала сильное желание отворить дверь и убежать оттуда. Мысль остаться наедине с человеком, нарисовавшим эти ужасные картины, приводила меня в страх и трепет. Я вынуждена была опуститься на стул. Только спустя несколько минут я пришла в себя. Свисток раздался вторично и с видимым нетерпением. Я поднялась и пошла по лестнице на второй этаж. Отступление в эту минуту казалось мне слишком унизительным для моего достоинства. Сердце мое, конечно, забилось сильнее, и честно я должна признаться, что вполне сознавала теперь свою неосторожность.

В приемной над камином висело зеркало. Я на минуту остановилась перед ним (как ни была расстроена), чтобы взглянуть на себя.

Драпировка, закрывавшая внутреннюю дверь, была наполовину отдернута, и, несмотря на то что я двигалась очень тихо, собачий слух Мизеримуса Декстера уловил шелест моего платья. Приятный тенор, певший накануне, любезно воскликнул:

— Это вы, мистрис Валерия? Пожалуйте сюда!

Я вошла в комнату.

Кресло тихо и медленно подкатилось ко мне навстречу, и Мизеримус Декстер томно протянул мне руку. Его голова задумчиво склонилась на одну сторону, большие голубые глаза жалобно смотрели. Не оставалось и следа того неистового, бесновавшегося существа, которое представляло из себя то Наполеона, то Шекспира, то кого-либо другого. В это утро мистер Декстер был мягким, задумчивым, меланхоличным человеком, который только своей странной одеждой напоминал вчерашнего Декстера. Сегодня на нем была розовая шелковая стеганая куртка, а покрывало, скрывавшее его уродство, светло-зеленого цвета. Для довершения этого странного костюма руки его были украшены массивными золотыми браслетами, сделанными по строго изящному образцу древнейших времен.

— Как вы добры, что приехали очаровать и развеселить меня своим присутствием, — сказал он грустным, чрезвычайно мелодичным тоном. — Я для вашего приема нарядился в самое лучшее свое платье. Не удивляйтесь этому! За исключением неблагородного и материального девятнадцатого столетия мужчины, как и женщины, всегда носили дорогие материи и прекрасные цвета. Сто лет тому назад розовый шелковый костюм отличал настоящего джентльмена. Полторы тысячи лет тому назад, во времена классические, патриции носили такие же браслеты, как мои. Я чувствую отвращение к нелепому презрению к красоте и пошлой расчетливости, которые ограничили костюм джентльмена черным платьем, а украшения — одним кольцом. Я люблю быть в блестящей и красивой одежде, в особенности когда принимаю красавицу. Вы не представляете, какую цену имеет для меня ваше общество! Сегодня один из моих грустных дней. Слезы невольно льются из глаз! Я вздыхаю и скорблю о себе, я жажду сострадания. Вы только подумайте, какой я несчастный человек! Бедное одинокое создание, гнусный урод, достойный сожаления. Мое любящее сердце изнывает. Мои необыкновенные способности бесполезны или неприменимы. Ведь это ужасно грустно, пожалейте меня!

Глаза его были полны слез, слез сострадания о самом себе. Он смотрел на меня и говорил так жалобно, точно больной ребенок, нуждающийся в уходе. Я решительно не знала, что делать. Я была, без сомнения, смешна, но мне еще никогда не случалось бывать в таком неловком положении.