— Что сделал я? — спросил он. — Неужели я опять дал волю своему воображению? — Он весь задрожал. — О, этот гленинчский дом! — пробормотал он как бы про себя. — Неужели мысль о нем никогда не покинет меня? О, этот гленинчский дом!

К моему величайшему разочарованию, мистрис Маколан прервала дальнейшие излияния.

Что-то в тоне и выражениях, относившихся к дому ее сына, казалось, оскорбляло ее. Она резко и решительно прервала его:

— Успокойтесь, друг мой, успокойтесь. Мне кажется, вы сами не знаете, что говорите.

Голубые глаза его засверкали гневно. Он быстрым движением руки откинул волосы в сторону. В следующую минуту он схватил ее за руку, заставил наклониться к нему и зашептал ей на ухо. Он был сильно взволнован. Шепот его был достаточно внятен, чтобы я могла расслышать его слова.

— Я не знаю, что говорю, — повторил он, устремив пристальный взор, но не на свекровь мою, а на меня. — Вы близорукая старая женщина! Где ваши очки? Посмотрите на нее. Неужели вы не видите сходства в фигуре, не в лице, с первой женой Юстаса?

— Чистая фантазия! — возразила мистрис Маколан. — Я не вижу ничего подобного.

— Тише, — прошептал он, с нетерпением оттолкнув ее, — она услышит.

— Я слышала, что вы оба говорили, — сказала я. — Вам нечего стесняться при мне, мистер Декстер. Вы можете говорить свободно. Я знаю, что муж был уже женат, и знаю ужасную смерть его первой жены. Я читала о процессе.

— Вы знаете жизнь и смерть мученицы! — воскликнул Мизеримус Декстер. Он вдруг подкатил свое кресло ко мне, почти нежно склонился и с глазами, полными слез, сказал мне: — Никто не ценил ее по достоинству, кроме меня одного. Никто, никто!

Мистрис Маколан с нетерпением направилась в другой конец комнаты.

— Когда вы будете готовы, Валерия, скажите мне, — произнесла она. — Нельзя так долго заставлять ждать людей и лошадей в этой открытой местности.

Я была очень заинтересована разговором с мистером Мизеримусом Декстером и нетерпеливо ожидала продолжения разговора, чтобы в эту минуту оставить его. Я сделала вид, что не слышала замечания мистрис Маколан. Я как бы нечаянно положила руку на его кресло, намереваясь удержать его поближе к себе.

— Вы показали на суде, как высоко ценили бедную леди, — сказала я. — Я уверена, мистер Декстер, что вы имеете особый взгляд на ее таинственную смерть.

Он все время смотрел на мою руку, лежавшую на подлокотнике кресла, но тут вдруг поднял глаза и посмотрел на меня сердито и подозрительно.

— Почему вы думаете, что у меня особый взгляд на это дело? — спросил он угрюмо.

— Я поняла это из отчета о процессе, — отвечала я. — Лорд-адвокат при передопросе выразился почти в тех же самых словах, какие я сейчас употребила. Я не имела ни малейшего намерения оскорбить вас, мистер Декстер.

Лицо его также скоро просветлело, как и омрачилось. Он улыбнулся и положил свою руку на мою. От прикосновения его мне стало неприятно. Я почувствовала, как все нервы точно задрожали во мне, и невольно отдернула руку.

— Прошу извинения, — сказал он, — если я вас не понял. Да, я действительно имею особый взгляд на эту несчастную леди. — Он замолчал и пытливо взглянул на меня. — А вы, — спросил он, — также имеете особый взгляд на жизнь или смерть?

Я была сильно заинтересована и жаждала многое услышать. Надеясь, что, говоря с ним откровенно, вызову его на большую откровенность, я отвечала:

— Да.

— И вы сообщили кому-нибудь об этом? — продолжал он.

— До настоящей минуты ни одному живому существу, — ответила я.

— Это очень странно, — произнес он, внимательно всматриваясь в мое лицо. — Вы не можете питать участия к умершей женщине, которую никогда не знали. Почему задали вы мне этот вопрос именно теперь? Вы приехали ко мне с какой-нибудь целью?

— Да, с целью, — отвечала я правду.

— В ней есть что-нибудь, относящееся к первой жене Юстаса Маколана?

— Да.

— К чему-либо, случившемуся во время ее жизни?

— Нет.

— К ее смерти?

— Да.

Он вдруг с диким отчаянием всплеснул руками и потом сжал ими голову, точно внезапно пораженный тяжелым ударом.

— Я не могу более слышать об этом сегодня, — сказал он. — Я отдал бы все на свете, чтобы узнать, в чем дело, но я не смею. Я могу потерять всякую власть над собой. Я не в силах вызывать в памяти трагическое и таинственное прошлое и поднимать из могилы покойную мученицу. Вы слышали меня, когда пришли сюда? У меня необузданное воображение, оно уносит меня Бог знает куда, делает меня актером. Я разыгрываю роли некогда существовавших героев. Я вхожу в их положение, изучаю их характер, переношу на себя их индивидуальность и на время действительно становлюсь тем героем, которым себя воображаю. Я не могу преодолеть себя. Я должен все это проделать; если бы я не дал воли своему воображению, я сошел бы с ума. Я отдаюсь своей фантазии, и это продолжается несколько часов. После того я ослабеваю и нервы мои приходят в страшно напряженное состояние. Если в это время возбудить во мне печальные и тяжелые воспоминания, у меня начинается истерика, и я начинаю кричать. Вы слышали мои крики, вы не должны видеть меня в истерике. Нет, мистрис Валерия, вас, невинное отражение покойной, я не хочу пугать ни за что на свете. Не приедете ли вы ко мне завтра? У меня есть пони и кабриолет. Ариель, моя нежная Ариель, умеет править. Она приедет за вами к маме Маколан и привезет вас сюда. Мы поговорим завтра, когда я буду в силах. Я умираю от нетерпения выслушать вас. К завтрашнему дню я окрепну. Я буду вежлив, умен и общителен. Но теперь ни слова о том! Отложим этот слишком возбуждающий, слишком интересующий меня разговор. Я должен успокоиться, или мозг закипит у меня в голове. Музыка — лучшее наркотическое средство для возбужденного мозга. Мою арфу! Дайте мою арфу!

Он быстро откатил свое кресло в дальний конец комнаты, мимо мистрис Маколан, возвращавшейся за мной.

— Поедемте! — сказала раздражительно старая леди. — Вы видели его, и он сам достаточно выказал себя. Далее смотреть на него скучно и утомительно. Едемте.

Кресло приближалось к нам значительно медленнее. Мизеримус Декстер действовал только одной рукой, в другой он держал арфу такой формы, какую я видела только на картинах. Струн на ней было немного, и инструмент был чрезвычайно мал. Это была старинная арфа, похожая на лиру муз и легендарных валлийских бардов.

— Прощайте, Декстер, — сказала мистрис Маколан.

Он сделал повелительный жест рукой.

— Подождите, — сказал он, — послушайте мое пение. — Затем он обратился ко мне: — Я никогда не исполняю чужой музыки. Я сам сочиняю как слова, так и музыку. Я импровизирую. Дайте мне минуту подумать, и я сейчас сыграю вам свою импровизацию.

Он закрыл глаза и опустил голову на арфу. Его пальцы слегка перебирали струны, пока он думал. Через несколько минут он поднял голову, взглянул на меня и сыграл прелюдию. Хорошая или дурная была музыка, я не берусь об этом судить. Это были дикие звуки, нисколько не похожие на новейшую музыку. То слышалась медленная восточная пляска, то строгая гармония, напоминавшая старинные Грегорианские гимны. Слова, последовавшие за прелюдией, были так же дики и несообразны с правилами искусства, как сама музыка. Они, как видно, были внушены случайностью, предметом песни была я. И прекрасным тенором, какой когда-либо случалось мне слышать, поэт мой пел обо мне: