заграница, – и проспала добрых полтора часа. Она еле очнулась, посмотрела на настенные часы и протерла глаза. «Почему вы меня не разбудили», – бросила она детям и поднялась, оставив шаль на оттоманке. Она ушла в спальню, переодеться и привести себя в порядок, но заметила, что на рамке с фотографией Сако скопилась пыль. С тех пор как они встретились с Манвелом, прошлое куда-то отступило. Седа снова подумала о письме Нины, и чувство вины, привычный спутник последних лет, подкралось к ней в самую неподходящую минуту. Усилием воли она подавила его, решив, что надо просто прибраться, смахнуть пыль, только и всего. Она еще раз скользнула взглядом по запыленной фотографии, – каким же милым он был в молодости, с очками в круглой оправе, кудрявый, веселый, – и подошла к зеркалу. Оправила шелковую бирюзовую блузку, которую надела впервые, коснулась застегнутых пуговиц, выпрямилась и успокоила дыхание. «Соберись, будь твердой», – сказала она себе, вздернув подбородок. Ее лицо изменилось, взгляд стал живым, смятение и растерянность отступили. Седа вернулась к детям, предупредила Амбо, что вернется поздно, но что ужин в холодильнике, поцеловала в макушку Гришу, надела пальто и сапоги и вышла из дома. В подъезде внутренний голос остановил ее: «Значит, сегодня тоже не ответишь?» Седа зажмурилась, но не замедлила шага. Усилием воли она снова подавила сомнения, заставив себя дышать ровно, чувствовать себя уверенной и непоколебимой.

Манвел ждал ее, ежась от холода, в сквере с недавно посаженными липами.

«Южная страна, а ветер северный», – произнес он, когда Седа подошла. «Давно ждешь?» – спросила она. «Только подошел». Они направились к квартире профессора. Седа излучала спокойствие. «Спасибо за помощь с отношением в архив», – сказал он. «Не за что, – ответила Седа, кивнув. – Конечно, нужно пользоваться возможностью. Не каждый день государство открывает двери архивов». Манвел помолчал и добавил: «Пока был в архиве, подумал, что дело твоего дедушки тоже может быть доступно». Седа чуть замедлила шаг. «Всё так», – ответила она. «Его, кажется, реабилитировали?» – «Да. Еще в конце пятидесятых. Как раз после реабилитации вернули наш дом на Абовяна». – «Вам очень повезло». Седа помедлила с ответом. «Дедушка приложил немало усилий, чтобы дом вернули. У него была настоящая война с государством». – «Он производил впечатление достойного и волевого человека». – «Я очень горжусь им». – «Узнала что-нибудь новое из его дела?» Седа остановилась – на секунду, словно споткнулась. «По правде говоря, я его еще не смотрела». – «Не может быть». Седа пожала плечами. «Но почему?» – «Не знаю. Наверное, это всё моя лень. Глупая человеческая лень». – «Сама говоришь: не каждый день становятся доступны архивы». – «Да-да, я понимаю. Надо наконец найти в себе силы и сделать это». Их обогнали, волоча вдвоем тяжелую сумку, женщина и мальчик. Навстречу проковыляла одинокая овчарка. Седа обернулась к Манвелу. «А ты чье дело смотрел?» – «На этот раз – своего отца». – «Правда?» – «Да. Но ничего не нашел». – «Совсем ничего?» – «Совсем. Хотя его не так давно арестовали, в конце семидесятых». – «И ты не знаешь почему?» – «Знаю, – ответил Манвел. – Взяли по подозрению в причастности к дашнакам. Мне рассказывала мать. Но я надеялся, что найду что-нибудь еще. Что-нибудь менее очевидное». – «В архиве что-нибудь посоветовали?» – «Сказали, можно сделать запрос в Архив внутренних дел. Но без гарантий. А еще сказали, – прибавил Манвел, ухмыльнувшись, – что часть дел, особо важных, перевезены в Россию». Седа помолчала и осторожно спросила: «Ты собираешься искать дальше?» – «Не уверен, – ответил Манвел; ему хотелось закурить, но руки слишком мерзли, он засунул их поглубже в карманы. – В последнее время я часто думаю, что прошлое, оставшееся нераскрытым, не пережитым по-настоящему, может становиться опасным для настоящего». – «Опасным?» Манвел ускорил шаг. «Я знаю, что отца сослали в Красноярск. Я мог бы поехать туда, поискать его следы. Узнать, что с ним стряслось, как он прожил остаток жизни, жив ли еще. Но я не уверен, что сделаю это. Возможно, я боюсь этого». – «Боишься чего?» – спросила Седа. «Отец не вернулся к нам после ссылки, – заговорил Манвел медленнее, – значит, или он умер, или решил остаться там, в Сибири, с новыми людьми, может, с новой семьей. Или уехал куда-то еще. В любом случае к нам с матерью он не вернулся». Манвел шел, сунув руки в карманы, не гляда на Седу. «Возможно, самые болезненные воспоминания, те, которые мы меньше всего хотим помнить, действуют на нас наиболее роковым образом». – «Что ты имеешь в виду?» – «Сходи в архив, пока не поздно, – ответил он. – Кто знает, когда здесь снова все перевернется вверх дном». Они уже подходили к дому профессора. «Странное состояние – искупление», – пронеслось в голове у Седы, и тут же она увидела на проспекте Саят-Новы открытую веранду и людей, окруживших теливизор. В прямом эфире транслировали обращение президента. «Что-то случилось», – сказала Седа и устремилась через проспект к веранде. Манвел остался стоять на тротуаре. Он все еще дрожал от холода.

Люди шли мимо него, заслоняя собой Седу.

Седа пробралась к телевизору. Президент сидел за столом. Перед ним лежала аккуратная стопка бумаг, казалось, кто-то другой собрал их и положил перед ним. Президент, не скрывая раздражения, дочитал текст и отвел взгляд. Камера резко вильнула. Пошла реклама. Люди на веранде мрачно молчали. «Что произошло?» – непонимающе спросила Седа. Мальчишка в кожаной куртке вытаращил глаза: «Как что? В отставку подал!» Седа не поверила. Мальчишка ухмыльнулся и чуть не по слогам, будто говоря с дурочкой, повторил, растягивая гласные: «Подал в отставку. Допрыгался!» – добавил он, приложив ладонь ребром к горлу и засмеялся. Детский смех повис в воздухе над проспектом. Седа недоверчиво глядела на людей, надеясь, что они разубедят ее. Женщина деревенского вида, в мужской куртке, накинутой на плечи, выкрикнула: «Это всё русские, русские сделали!» Мужчина с папиросой во рту хмуро поглядел на нее и поднял к небу указательный палец. Женщина виновато примолкла. Они подняли с земли авоськи с банками молока и сметаны, видно принесенными в город на продажу, и ушли. Остальные еще толпились у веранды, обсуждая новости. Седа обратила внимание на деда в папахе, сидевшего на деревянном стуле перед экраном. Когда трансляция кончилась, он бросил сигаретный бычок, поднялся, скрестил за спиной руки и ушел, недовольно покачивая головой и бормоча что-то себе под нос.

Седа вернулась к Манвелу.

«Никак не пойму, – сказал он с горечью, когда они с Седой зашли в подъезд профессорского дома, – как можно было подать в отставку». – «Не верится», – согласилась Седа, поднимаясь по лестнице. «Столько крови пролить». – «Где-то была совершена ошибка», – сказала Седа, останавливаясь перед дверью. «А где, понять невозможно», – договорил Манвел, встав рядом с ней. Седа нажала на кнопку звонка.

С полминуты они молча ждали.

Дверь открылась, и их облил яркий электрический свет. Дочь профессора, нарядная, в модных джинсах и обтягивающей майке, с завитыми кудрями, приветствовала их, одновременно снимая их на портативную камеру. Она немедленно поделилась своим «шоком по поводу новостей» и тут же, точно шок был не таким уж и шоком, буднично пригласила в гостиную, прося не разуваться. «Папочка, смотри, кто пришел!» – крикнула она отцу. Профессор подошел к ним, держа на руках внука, сына старшей дочери, и обменялся с гостями поцелуями. Старшая дочь тоже подошла, взяла их верхнюю одежду и унесла в родительскую комнату, временно ставшую гардеробной. В гостиной друзья и родственники профессора уже сидели за широким столом; застолье постепенно набирало ход. Седа и Манвел присоединились, включились в разговор о «политической катастрофе», как называли отставку президента. Но политика скоро уступила место теме переезда. Те, кто оставался в Армении, расспрашивали о документах, необходимых для отъезда, о будущей работе, об американском быте. Седу неприятно поразило, даже ранило, что о политическом событии, которое подвело итог десяти годам жизни страны, люди говорили уже что-то вроде «да-да, ужас, но что поделать…», «как он мог, да, но теперь…», «все к этому шло…». Легкость, с которой собравшиеся относились к случившемуся, обижала ее. «И мы – одно целое?» – как бы говорило ее недовольное лицо, ее скрещенные на груди руки.

Ее поддерживало только присутствие Манвела.

«Будешь что-нибудь?» – спросил он, когда принесли блюдо с запеченной в лаваше форелью. Жена профессора поинтересовалась, как давно он вернулся. Манвел в общих чертах рассказал о гранте и добавил, подкладывая форель себе и Седе, что скоро уже уезжает. Разговор снова вернулся к политике. Обсуждали кандидатов на президентское место. Наиболее вероятными были двое – премьер-министр из Арцаха, стремительно шедший по головам, и бывший первый секретарь компартии, вернувшийся в политику. «Можно понять, почему люди уезжают», – сказал кто-то. «Я сбилась со счета, – сказала рассеянно Седа. – Столько моих знакомых уехало». – «Квартира в Кентроне стоит