сейчас не больше пары тысяч долларов». Манвел решил прервать этот разговор и поднялся с рюмкой в руках. Нежно глядя на профессора, он сказал, что не знает другого учителя, который был бы для стольких молодых людей отцом. «Поэтому вас здесь будет не хватать», – добавил Манвел. «Но, – ответил профессор, кивая на Седу, – я оставляю вместо себя учеников». – «И тем не менее, – продолжил Манвел, – если бы не вы, не ваша моральная твердость, мы бы лишились очень многого. За вас, профессор». Профессор благодарно кивнул Манвелу и чокнулся с ним, а затем с остальными. Ему было неловко: слишком эти проводы напоминали поминки. Он, во главе стола, окидывает взглядом собравшихся: родственников, приятелей, друзей, коллег и учеников. Все пришли проститься с ним. Мало кто знал, что на самом деле он уезжает из-за того, что не сработался с новым ректором университета: когда его обязали заполнить очередную груду бюрократических бумажек, у него сдали нервы. «Довольно с меня, – решил он. – Я не какой-нибудь дрянной чиновник». Домашние, особенно дочери, давили на него, им хотелось уехать. Да и в нем самом все еще жило давнее желание узнать другую жизнь. В перестроечные годы ему приходили предложения от западных университетов, но тогда он был слишком захвачен происходящим в Армении. Понимал: если бросит этих детей, своих студентов, не простит себе никогда. Тогда же он увлекся работой в комитете Карабаха, но не поладил с радикальными участниками. Его пугал их национализм. На одном из собраний в Институте искусств, когда лидер движения заявил, что желания участников должны подчиняться желаниям родины, профессор недоуменно спросил: а кто именно решает, чего хочет родина? «Любому патриоту известно, чего хочет родина, потому что родина живет в его сердце», – ответили ему радикалы. Профессор не верил, что можно нести такую чепуху. «Я бы на вашем месте перечитал „Немецкую идеологию“ Маркса», – возразил он. Маркс! Это было последнее, о чем патриоты готовы были слушать в пору цветных революций. Политическая карьера льстила, но требовала поступиться честью. Это был не его путь. Профессор вернулся в университетские аудитории. С изумлением заметил, что дашнаки подбивают неопытных юношей записываться в партизанские джокаты и гордо именовать себя фидаинами. Но профессор не сворачивал со своего пути. «Вы – историки, – наставлял он на первом занятии каждого учебного года, – то есть будущие ученые. Лучшие из вас должны будут посвятить свою жизнь одному – поиску истины. Все остальное – в том числе родина – отступает на второй план». Он говорил вразрез с общим мнением, но мысль его была простой и ясной: только человек исполнившийся, достигший мастерства в своем деле – не важно, сапожник он или министр, археолог или гусан[32], – может быть по-настоящему полезен своей родине. Все остальное – петушиное, как говорят крестьяне. Что толку от патриотов, единственное умение которых выкрикивать лозунги? Старое армянское проклятие, постигшее большинство талантливых людей. Сколько прекрасных художников пожертвовали своим даром ради патриотических чувств? Не по этой ли причине армяне никак не избавятся от стыдной провинциальной местечковости? Гордятся Туманяном, но не представляют, какой талант Туманян похоронил ради них. «А ты, – говорил себе профессор, – тоже недалеко ушел от тех, кого осуждаешь». Честолюбие историка, поддерживавшее его десятилетиями, иссякло. Он уезжает в Мичиган. Завтра.

Манвел, молча наблюдавший за профессором, потянулся к сигарете.

Он взглядом спросил дочь профессора, где можно курить. Она указала на балкон. Профессор настаивал, чтобы он свободно курил за столом, но Манвел препочел выйти на свежий воздух. До него долетали обрывки разговоров о том, что самолеты, улетающие из Еревана, напоминают переполненные трамваи, мол, людям некуда сесть, летят стоя. Манвел прикрыл балконную дверь. После хорошего ужина и сладкой тутовки приятно было затянуться сигаретой. Он вспомнил, как они с Седой ходили на литургию, и опять подумал, что от настоящего христианства мало что осталось. «Да ты и сам порвал с церковью», – сказал он себе. Может быть, тутовка подействовала, но с лица его не сходила улыбка. В Армении у него не получалось размышлять серьезно, здесь его захлестывали страсти; в Берлине, напротив, у него была необходимая дистанция, чтобы обдумывать прошлое. Он увидел самолет в небе. «Хотя, казалось бы, чему радоваться?» – пожал он плечами. Он подумал, что скоро вернется в Берлин на таком же самолете, затем подумал о пьесе, которую совсем забросил здесь; это был первый столь длинный перерыв в работе. Тем не менее пьеса занимала его; в ней воплощались не только волновавшие Манвела вопросы об Армении или о цивилизации, но и его тайные страхи и желания; всему, что впечатляло его, он пытался найти место в будущей пьесе. И сейчас, глядя на исчезающий в пасмурном февральском небе самолет, он подумал, стряхивая пепел, что покажет на экране проектора летящие на Запад самолеты, а в это время один из героев, молодой парень, будет смотреть, как мужчина средних лет раздевает и ублажает его жену. Эту фантазию породила старая, неудовлетворенная страсть – страсть, пронзающая его сердце уже пятнадцать лет, страсть к девушке, которую он знал будучи подростком, которую любил юношей, которую лишил невинности и бросил уже молодым человеком. А затем был тот вечер в джаз-клубе, когда она прошла мимо него, ведя за собой незнакомого ему кудрявого парня. Она ни слова не сказала Манвелу. Словно его никогда и не было в ее жизни. Словно они не виделись каждую неделю в университете. Стоило Манвелу увидеть, что она может отдаться другому, как стрела страсти пробила брешь в его душе. Сердце забилось сильнее. Он так и не научился думать о Седе равнодушно. Одна мысль, что он может встретить ее на улице с другим мужчиной, выводила его из себя. Будь он смелее, будь рядом с ним отец, дающий пример веры в себя, он бы не потерял Седу. Но Манвел не справился. Глубоко таившаяся боль, сомнения насчет подлинных причин исчезновения отца сковывали его, он не доверял миру. Не чувствовал себя хозяином судьбы. Вместо того чтобы прислушаться к своему сердцу, он ударился в литературу и начал изображать Жан-Поля Сартра с трубкой. Писал претенциозные рассказы об одиноких неудачниках. Не шел дальше чувств, лежавших на поверхности души. Его рассказы оставляли людей равнодушными. Никто их не публиковал, никого они не интересовали. Он был слишком неопытен для настоящей литературы. Он еще не понимал, что литература – это фонарь, с которым человек опускается во тьму, чтобы осветить свои страсти. Но он продолжал искать облегчения от душевной боли. Ему повезло, что он был равнодушен к алкоголю и потому искал ответ в книгах. Он с отличием окончил университет, поступил в аспирантуру, но уже в первый год осознал, как мало радости приносят ему лекции и семинары, – и нашел новый неиссякаемый источник вдохновения в Евангелии. Прочитал на одном дыхании «Исповедь» Августина, «Идиота» Достоевского, Послания Павла к римлянам и евреям и, наконец, Евангелия. Мир, казалось, перевернулся. Он не понимал, зачем страдать из-за земных страстей, когда можно отдаться Божественной любви. Бегство от ран первой любви привело его к христианской вере: он крестился тайком от матери, ходил вместо семинаров профессора на домашние чтения верующих, целовал руки священникам. Вскоре его перестали видеть в университете. Погруженный в океан веры, он и не заметил, как над страной пронеслась буря – миллион протестующих армян на Театральной площади[33], землетрясение в Спитаке[34], бойня в Сумгаите[35], погромы в Баку[36]. А когда узнал, что Армения обретает независимость, принял решение окончательно удалиться от мирской жизни. Наперекор матери, боявшейся потерять единственного ребенка, он собрался уйти, но не на фронт – грубость войны и политики была ему противна, – а в монастырь. Служить церкви – вот его путь. Когда он окончательно расставался с мирской жизнью – объявил о своем решении матери, уже забрал документы из университета, расстроив профессора, – он, под впечатлением от монолога князя Мышкина о смертной казни, отправился на центральную площадь, чтобы своими глазами увидеть, как толпа обезглавливает вождя мировой революции. Единственное, чего он не предусмотрел, – что жертвой станет не памятник, а он сам. Когда представление кончилось и казалось, что можно со спокойным сердцем идти в монастырь, его хрупкий мир рухнул. Она окликнула его. Она стояла в двух шагах от него и звала к себе. Что она наделала? Понимала ли она, что в ту секунду подтолкнула его к пропасти? Понимала ли, что ее рука, легшая ему на плечо, изменила всё? Он обещал прийти, и она убрала руку, и толпа понесла его прочь от нее. Идти или нет? Он пришел. Увидел чуждых ему людей. Какие-то