что по делу отца допрашивали женщину, состоявшую с ним в близких отношениях. Теперь Манвел понимал, что отец не бывал дома не столько по политико-патриотическим причинам, сколько по любовным. Вел двойную жизнь. Перед тем, как встретиться с Седой, Манвел съездил по указанному в анкете адресу, но не нашел там этой женщины. Соседи сказали, что двадцать лет назад она отправилась вслед за каким-то мужчиной в Сибирь. Сердце снова сбилось с ритма. Манвел бездумно и равнодушно стоял на балконе.

С тех пор как он узнал правду об отце, в нем зрело смутное и неприятное желание.

Застолье тем временем шло своим чередом. Появились тарелки с сухофруктами и сладкой выпечкой. Гости обсуждали Америку и ее роль в урегулировании Карабахского конфликта. Внезапно профессора навестил сосед с верхнего этажа – пожилой генерал, участник обороны Степанакерта. Жена профессора тотчас подставила ему щеку для дежурного поцелуя и приняла букет душистых роз. Генерал держал себя сдержанно, важно прошествовал к столу, но после нескольких рюмок разоткровенничался и с горечью сказал: «Обидно, что историческое воссоединение армянских земель так мало значит для самих карабахцев. Те, кто занимает самые высокие посты, недолюбливают нас, иногда кажется, что они больше уважают русских, чем армян, что чужаки для них в большей мере свои, чем мы». И вдруг прибавил: «Арцах вовсе не последний оплот христианства на Востоке». Профессор подсел к генералу и вполголоса, чтобы не мешать застолью, поделился с ним, как досадно и горько, что война привела их к такой болезненной правде. Но генерал не желал развивать эту тему, он заговорил о том, что лучшие умы страны покидают ее. «Это и есть цена любви к родине?» – спросил он. «Возможно, за нашей любовью к родине, – ответил профессор, – в действительности кроется презрение к ней». Генерал удивленно вскинул брови, слова профессора показались ему слишком замысловатыми. Потянувшись за добавкой, он спросил: «А где делают такой сочный хоровац?» Профессор ответил, что в шашлычной за мойкой, где работают двое братьев. И, глядя, как генерал вгрызается в кусок мяса, разочарованно подумал: «Как часто мы путаем ненависть с любовью. В нас живет самая страшная, самая неуправляемая форма любви к родине – любовь обжигающая, любовь, уничтожающая все вокруг. Целуем крест и берем в руки оружие, и называем это патриотизмом». Кто-то снова заговорил о Карабахе, генерал тут же перебил, требуя называть эту землю Арцахом, – и разговор снова вернулся к тому, что армяне испокон веков жили на этой земле, а азербайджанцы – пришельцы, насильно занявшие ее. Профессор погрузился в свои мысли. Он давно утратил интерес к разговорам о национальной истории. Не осталось ни сил, ни желания переубеждать своих соотечественников, не говоря уже об азербайджанцах, которые твердили то же самое, только с точностью до наоборот. Профессора раздражали разговоры о том, что вся мировая история будто бы крутится вокруг Армении. Он все чаще испытывал стыд, становясь свидетелем таких разговоров. Это были речи проигравших. «Человек, уважающий себя, – думал он, – не будет почивать на лаврах». Он понимал: в действительности он тоже поддался веянию патриотизма, когда отказался от своих настоящих стремлений ради будущего страны, ради армянских студентов. И сейчас, наблюдая, как бессмысленно разбазаривается то, ради чего он работал, ему делалось вдвойне горько. Он старался скрыть эти размышления от своих шумных легкомысленных дочерей и жены. Ему не хотелось этих проводов. Ему неприятно было смотреть на этот роскошный стол. Сейчас ему было очевидно, что не голодные годы, не холод блокадной зимы, не последствия землетрясения, не война, а именно первые признаки сытости уничтожили в соотечественниках былой дух. Темные годы были временем подлинной борьбы и мужества, временем, когда армянам предстояло показать свою суть. Но с окончанием войны пришло не освобождение от забот, а осознание неизбежного сокрушительного поражения. Им казалось, что они победили в войне, но в действительности ее никто не выиграл, в действительности ее все проиграли. А теперь они подавлены наличием электричества, сытостью и материальным благополучием. Они упустили время. Думали, что достаточно сделать шаг, а дальше история сама себя сотворит. Но нет. Вместо того чтобы признать болезненную правду, они снова, как сто, двести, тысячу лет назад, будут упиваться своими лишениями, украшать их христианско-патриотическими узорами, создавать из истории своего позора историю великих страданий. «Но разве мы не сами обрекли себя на эти бесплодные страдания? – спрашивал себя профессор, сжимая в ладонях бокал, не слыша уже вовсе голосов гостей. – Почему, почему нельзя наконец-то выйти из истории победителем, а не вечным страдальцем?» Он подумал о Мичигане и остро почувствовал бессмысленность, тщетность своего переезда. «Раньше, когда были силы доказывать что-либо себе и миру, это могло иметь смысл, – подумал он с грустью, которая и отрезвляла, и освобождала. – А теперь я растратил свой талант. Теперь я просто погребальная песнь самому себе». Он поднял глаза. Место Манвела пустовало. Седа допила вино и тоже пошла на балкон.

Когда Манвел собирался вернуться в гостиную, перед ним возникла Седа.

«Как там дела? – спросил он. – Живо, весело?» «Пришел сосед, генерал, – ответила Седа. – Жалуется на карабахских армян». – «Это уже становится привычкой». – «Профессор сидит молча». – «Ему не по себе от всего этого». – «Да». Они стояли рядом, облокотившись на перила. «Ты уже решил, когда уедешь?» – спросила Седа. Манвел смотрел на ее руки. «Еще нет, – ответил он. – Но работу, которую я планировал, я закончил». Ей показалось, что он не вполне понял ее. «Столько всего изменилось, – сказала она. – Я вдруг почувствовала, как многое изменилось вокруг за последние годы». Манвел сочувственно кивнул. Седа смотрела с балкона вниз на мужчину, помогавшего слепой женщине войти в подъезд. «Девочка, которой я преподаю латынь, – заговорила она, – еще подросток, но очень талантливая. Умная и талантливая. Готовится к загранице. Она уедет, профессор уезжает, ты уехал. Нина, господи боже мой, даже Нина уехала. А я не в состоянии ответить ей на письмо. Я уже не понимаю, все еще люблю или уже презираю тех, кто оставил меня». Манвел задумчиво постучал пальцами по перилам. «Иногда, – сказала Седа, – я размышляю о том, чтобы уехать в Москву. Мой брат уже около десяти лет живет там». – «В Москву?» – «Я не знаю. Мне не очень нравится эта идея, но, может, я в самом деле чего-то не понимаю?» Манвел почувствовал неожиданный прилив страха и растерянности. «Может, я ошибаюсь, – повторила Седа, – и другим открыто что-то, чего я не вижу?» Она перевела взгляд на закат, краски неба постепенно темнели: картина, подумала она, которую мог бы нарисовать дедушка. Многолетняя внутренняя пустота, которую было нечем заполнить, напомнила о себе. «Может, единственный выход, – думала Седа, – выжечь все – и начать с чистого листа?» Седа думала о письме Нины. А Манвел глядел на ее руки. Он все искал первоисточник того чувства, которое их вид рождал в нем, перебирал в уме образы и вдруг с удивлением понял, что руки Седы напоминают ему руки матери. Такими руками мать гладила ему лицо. Такими руками вытирала ему слезы. «Если жить в доме, – сказала будто самой себе Седа, – то не рухнет дом». – «Это правда», – произнес Манвел, не отводя взгляда от ее рук. Он вдруг понял, что с тех пор, как он в Армении, он так и не навестил могилу матери. Он со стыдом признался себе, что позабыл о ней. Седа повернулась к нему. «Нужна веская причина, чтобы удержать человека там, откуда он хочет уехать», – прибавила она.

Они вернулись в гостиную.

Часть гостей ушла на кухню, часть собралась вокруг генерала и профессора. Опустились сумерки. Гостей охватила приятная лень, можно было уже не произносить тосты, не говорить о политике, не думать ни о чем, а просто развалиться в креслах, потягивая вино или смакуя кофе. С кухни доносились голоса и смех. Манвел увидел гитару, взял ее и погладил струны, не решаясь играть. Седа устроилась в кресле напротив, поджав под себя ноги, ей не хотелось, чтобы вечер заканчивался. «Сыграешь?» – спросила она, взглянув на Манвела. «Сыграть?» – удивился он. «Конечно», – подхватил профессор. «Что?» – спросил Манвел. «О чем думаешь, то и сыграй». Манвел тихонько коснулся струн и запел «Yesterday». В юности это была одна из его любимых песен и, перебирая струны, он погружался в меланхолию. Разговоры стихли. Профессор, сложив руки на коленях, внимательно смотрел на Манвела. «Не та песня, правда?» – спросил Манвел, доиграв и откладывая гитару. «Другой сегодня и быть не могло», – ответил профессор. «Выпьем», – сказал генерал. Профессор, будто подводя итог, грустно заметил: «Спешно оставляю поле битвы. Чувствую себя Наполеоном,