Он сказал матери, что заболел. Что трещит голова, температура, слабость и вообще. Мать прикоснулась губами ко лбу — это, наверное, был единственный их поцелуй в детстве, и сказала, что температуры нет, пусть померяет. Он сунул градусник под мышку, и со всей силы прижал руку к туловищу, думая, что так выцыганит хотя бы пару делений на столбике. Мама принесла чай с малиной. Прошла минута, прежде чем горячая жидкость в стакане и градусник соединились в мозгу Сережи.

Его охватило радостное и лихорадочное чувство найденного выхода. Он вытащил градусник из-под мышки и сунул его в стакан с чаем. Градусник треснул. В комнату зашла мама. Сережа сидел, сунув руку с градусником в чай, и покрывался пунцом. Мама вышла.

Он встал, снял пижаму и надел рубашку. Залез в штаны и услышал возвратную трещотку телефонного диска — мама куда-то звонила. Наверное, в милицию, подумал Сергей. Чтобы забрали, за то, что обманываю и градусники ломаю.

Он на цыпочках подкрался к двери. Мама звонила в школу, чтобы сказать, что Сережа заболел и его не будет пару дней. Потом зашла в комнату и с притворной строгостью велела Сергею раздеваться и в постель, и никакой школы, пусть не выдумывает. Второго градусника у них не было, и она посмотрела мальчику горло, найдя его красным. Она заставила Сергея выпить теплого молока с медом, потом подтащила к его кровати кресло и стала читать ему, чтобы он не напрягал зрение. Это был Стивенсон, «Остров сокровищ».

Он лежал дома три дня, а когда вернулся в школу, оказалось, что Мазута про него забыл, увлеченный новыми проектами.

Сергей не заметил, как уснул.

Утро постучалось в окно солнечным лучом. На своем пути он зацепился за деревья и оконную раму, и до Сергея добрался пятнами — одно упало на лицо, другое — на руку.

Сергей встал, заварил кофе, почистил зубы, выдавив пасту на палец. Он оставлял здесь свою одежду, когда ночевал, и сейчас нашел ее, нетронутую грабителями. Разделся догола в ванной и протер себя, смочив в ведре полотенце. Постоял, мокрый и свежий.

Вернувшись в комнату, опустился перед кроватью на колени и тронул мать. Она продолжала спать. Сергей потряс ее за плечо, и старуха открыла глаза, подернутые мутной пленкой. Они встретились взглядом, и Сергей подумал, что мама все понимает — и что сейчас произойдет, и зачем Сергей разбудил ее, даря шанс почувствовать это утро.

Мама выпростала руку из-под одеяла, и силы на этом кончились, рука бессильно упала. Мама пошевелила пальцами, попыталась что-то сказать, но с губ сорвался лишь тонкий, неприятный хрип. Она смотрела на Сергея, и в глазах ее читалось — помоги, сделай что-нибудь, чтобы я сказала. Сергей взял ее за руку. Она была покрыта частыми коричневыми пятнами, пальцы были скрючены и непрерывно дрожали.

Держать руку Сергею было мучительно, в ее слабости было доверие, а он боялся, что у него не хватит сил. Вдруг мама потянула его руку на себя, приложила к губам и сухо клюнула поцелуем, а потом обессиленно откинулась на подушку и отвернула лицо к стене. Задышала глубоко, нервно и быстро, и сжала руку Сергея, и не отпускала, вцепившись.

Зажав зубами кончик, Сергей разорвал упаковку шприца. Отломил горлышко ампулы, поставил на пол. Сунул в нее иглой, но не попал. Ампула опрокинулась, и лужица невроксана расползлась по полу.

Сергей открыл вторую ампулу. Опустил в нее шприц и набрал весь.

Аккуратно отложив шприц на тумбочку, Сергей повернул руку матери, и одной рукой, помогая себе зубами, перетянул жгутом выше локтя. Ему пришлось освободить свою вторую руку. Он стал бить по вене матери двумя сложенными вместе пальцами, указательным и средним, хотя синяя гряда вены и так хорошо виднелась, вздымая белую, сухую кожу.

Нашел вену, поддел иглой кожу, надавил большим пальцем на поршень шприца и ввел невроксан, все пять кубиков.

Прошла минута. Мама несколько раз прерывисто вздохнула и стала медленно водить головой, открывая и закрывая рот, как сломавшаяся заводная игрушка. Потом коротко, подобно плачущему ребенку в перерывах между всхлипами, втянула воздух, и застыла.

Вечером Сергей снова пошел в больницу и узнал, где хоронят стариков.

Он не мог оставаться в Шолохове и вышел в ночь. Планировал идти в день по сорок километров, и за пять дней добраться до «Зари».

Он шел по пригороду, а потом по тропинке между полем и дорогой, зная, что остался один.

Стачка началась в отстойнике Казанского. Бунтовали грузлы. «Караван» регуляторов доехал до «Комсомольской» за семь минут. Москва опустела. Закон о прикреплении запрещал покидать город без специального разрешения, но народ бежал. Наживались на этом чиновники СНЕ, выдававшие разрешения, и полевые менты, контролировавшие трассы и вокзалы. Кошелев говорил ей, что обычный вокзальный мент поднимает в день сто граммов золота.

У вокзалов гудело. Толпы желавших выехать штурмовали поезда, а на площадях, у обугленных железных бочек стояли грузлы.

Платили им плохо, но быть близко к поездам значило быть близко к продуктам. Продовольственные карточки ввели, но ничем их не обеспечили. Полки еще работавших магазинов были пусты, еду доставали на черном рынке. Отвалились Краснодарский край и Урал с Поволжьем, и не было хлеба, а грузлы воровали домой сахар, консервы, муку.

Конкуренция была высока. Ожидая наряда, вчерашние учителя, менеджеры, консультанты и ночевали здесь, на площади, разводя костры в бочках. Местность у вокзала по ночам напоминала лагерь древней армии — огоньки, окруженные темными фигурами, гул разговоров, режущий ноздри запах мочи. Сюда съезжались проститутки. Окружали темную массу грузлов тонкой раскрашенной, пахнущей духами цепочкой, как ярким ремнем. Смеялись, перебрасывались пошлостями. Уходили во дворы или за ограду трамвайной линии, если совсем по-быстрому. Часто на работу добирались вместе — муж шел к грузлам, жена — к шлюхам.

Контролировал вокзалы всесильный СНЕ.

Сегодня паренек из Люберец надорвался на разгрузке мешков с крупой. Он выглядел старше своего возраста — плечистый, кровь с молоком. Его часто выбирали, и он хорошо работал, разделяя свойственное молодым заблуждение, что он вечен. Когда его стошнило кровью, смотрящий мог бы позвать станционного доктора, если б тот не сбежал неделей раньше, поняв, что всей его медицины — колоть снежкам морфий и героин и ставить капельницы от похмелья. Смотрящий мог бы отправить больного в город, но это замедлило бы разгрузку вагона, и ему бы досталось от смотрящего за вокзалом. Он мог хотя бы кликнуть врача из разномастной толпы грузчиков, запрудившей подходы к вокзалу. Но он велел оттащить мальчишку в сторону и укрыть мешковиной, пусть отлежится. К трем пополудни парнишка умер. Весть о его смерти разлетелась по привокзальной площади. По толпе грузчиков прошла рябь возмущения, как волна от брошенного в воду камня.

Люди, ревновавшие друг друга, старавшиеся оттолкнуть соседа локтем, когда раздавали работу; становившиеся приятелями, когда работы не было и приходилось ждать, грея ладони у огня из бочек; эти люди, объединенные общей обидой, когда смерть одного стала делом каждого, ринулись к путям, смяли жидкую охрану снежков и перекрыли подступы к поездам.