– Помнишь, однажды ты сказал, что я нашел Ожье лежащим лицом вниз. Откуда ты мог узнать об этом? Я был один, когда перевернул его, и все остальные братья увидели его лицом к небу. Признаюсь, что сначала я не обратил никакого внимания. Только, пока молился, эта деталь неожиданно всплыла в памяти.

– Но ты мог упомянуть об этом сам, – возразил хромоножка.

– Нет, – покачал головой Бернар.

– А хотя какая сейчас разница! Если даже святые против меня! – махнул рукой Иосиф. – Так даже лучше. Ты прав, именно я убил Ожье.

– Он угрожал рассказать о ваших отношениях с Мартином?

– Да.

– Как ты его убил? Заклинанием?

– Каким заклинанием! – рассмеялся сухим скрипучим смехом Иосиф. – Ты думаешь, что мне подвластны силы природы? Если бы это было правдой, тогда я бы не нуждался в яде!

– Но мэтр Теодориус заверил меня, что это не может быть ядом, – слегка растерялся Бернар.

– Что он знает, твой мэтр! – с гордостью заявил Иосиф и даже стал как-то выше ростом. – Только продавать свои снадобья, которые скорее способны загнать человека в могилу! Приготовлением яда в нашей семье владели все, от мала до велика. Мои предки испокон веков жили на этой земле, и мы знаем лес и все, что растет в нем, как свои пять пальцев. Это секрет, он передается из поколения в поколение, и даже под пытками я его не выдам. Я могу приготовить около десятка разных ядов, в маленьких количествах они даже могут помочь от боли в суставах, остановить кровотечение, заглушить зубную боль, лишить человека сна или, наоборот, помочь от бессонницы! Мы обмазывали им кончики стрел, когда охотились. Достаточно задеть животное, и оно само упадет. Есть такие яды, которые действуют за доли секунды, они останавливают сердце и прерывают дыхание. Именно такой яд я и использовал против Ожье и нисколько о том не сожалею!

Бернар вскинул голову.

– Не смотри на меня так! В моей душе даже меньше раскаяния, чем если бы я придавил гадюку. Змеи приносят гораздо больше пользы и нападают, если у них больше нет выбора. Ожье относился к другой породе. Как он догадался о наших отношениях с Мартином, я не знаю. Но только одной ночью он выследил нас. А на следующий день пригрозил мне оглаской, если я не узнаю, где спрятаны тонарии! Как я ни пытался уверить его, что в тайну я не посвящен, он только смеялся. Его забавляло играть со мной, как кошка с мышкой. Никогда не думал, что познание святых книг делает человека такой грязной тварью! Ему нравилось мучить меня! И даже угрожал он не мне, а моему дорогому Мартину!

Санитарный брат отвел глаза. В его голове промелькнуло предсказание старой Бригитты: «Вот и ты ищешь истину, хочешь найти быстро и просто, там преступник, тут праведный суд. Второпях так можно настоящую правду-то мимо себя и пропустить. Проблему-то с виновным решить просто, только к чему это все приведет и подлинный ли это виновный?» В который раз убедился в справедливости слов старой колдуньи. Ведь она все увидела: и про бродягу, и про подлинную натуру псевдо-Ожье, и про нелегкий суд, который был вынужден вершить Бернар.

– В ту ночь я его умолял, говорил, что покину монастырь, исчезну и тем самым положу конец всему. Но Ожье только смеялся, говоря, что ему доставит удовольствие самолично посадить Мартина на кол! – В голосе Иосифа звучали такое отчаяние и такая боль, что Бернару стало окончательно не по себе.

– Разве любовь может быть богопротивной, Бернар? – продолжал хромоногий монах. – Скажи по совести, руку на сердце положа и глядя мне в глаза. Нет чище и благороднее моей любви к Мартину! Обещай мне, что не раскроешь нашу тайну, не отдашь твоего ученика на растерзание приору и его сподручным! А себя я накажу сам!

– Ты не имеешь на то права! Подумай, это же величайший грех! – не очень уверенно воскликнул спохватившийся инфирмариус.

– У меня есть выбор? Как на духу ответь, есть ли у меня выбор?

Бернар в глубине души признавал, что выбора у Иосифа не было. Не успел он и глазом моргнуть, как хромоногий монах поднес к губам крошечную фляжку и одним духом опустошил. Потом с молитвенным взглядом вложил фляжку в руки Бернара:

– Уничтожь ее и, умоляю, расскажи всем, что я умер от удара, и отмоли меня, брат мой, отмоли мою душу!

– Я буду молиться за тебя! – со слезами на глазах воскликнул Бернар.

Он схватил хромоножку за руки, пытаясь поддержать, но тот уже извивался в судорогах, сжимая зубы и не давая ни одному стону вырваться. Через несколько мгновений все было кончено. Бернар выпрямил, как мог, тело Иосифа, машинально спрятал фляжку в складках рясы и отправился за другими братьями. Все остальное происходило как в тумане: трещотка келаря, собравшиеся вокруг братья, горестные рыдания Мартина, торжественные песнопения, сопровождающие душу умершего в рай. И только санитарный брат горестно качал головой и повторял еле слышно, чтобы никто не услышал: «Прими Господи душу грешника и прости!»

Только на этом испытания того долгого и утомительного дня не кончились. Только отнесли тело Иосифа в мертвецкую, как перед Бернаром вырос глухонемой Поль. Он мыча потянул санитарного брата за рукав рясы, пальцем указывая на покои аббата. Инфирмариус был приглашен к аббату. И это приглашение равнялось приказу, нарушить который в монастыре никто бы не посмел.

В своих покоях Петр Достопочтенный был один.

– Pax et bonum, сын мой.

– Pax et bonum, отец мой, – склонил голову монах.

Санитарный брат с трудом выдерживал испытывающий взгляд аббата.

– Ты уверен, сын мой, что тебе нечего мне рассказать?

– Нет, отец мой.

– Именно поэтому ты отводишь глаза, как провинившийся школяр?

Бернар с трудом сглотнул ставшую неожиданно вязкой слюну. Петр Достопочтенный молчал. В жизни санитарный брат не испытывал такой тягостной тишины. Но он обязан был сдержать клятву и спасти Мартина от неминуемой кары.

– Хорошо, будь по-твоему, Поль, выходи, – Петр Достопочтенный показал рукой на дверь, и глухонемой охранник, поклонившись, вышел. Дождавшись, когда за гигантом закроется дверь, аббат поднял свои голубые глаза на инфирмариуса и четко произнес: – Теперь все, что ты расскажешь, будет тайной исповеди. Ты готов исповедоваться, сын мой?

Инфирмариус растерялся. Такого он не ожидал. Аббат оказался гораздо хитрее. Но теперь выхода у него не было. Отказаться от исповеди права он не имел. Запинаясь и прерываясь, начал он свое трудное повествование. Петр Достопочтенный слушал внимательно. В глазах его сначала заполыхал зарницами гнев, потом морщины разгладились, взгляд просветлел и погрустнел. Даже в один момент показалось Бернару, что в уголке левого глаза блеснула предательская слеза. Когда санитарный брат замолчал, установилась тишина. Только сердце Бернара рвалось на волю из грудной клетки, да тяжелое дыхание аббата разрывало камнем нависший полог безмолвия.