мрамором, засеивают травой, усаживают цветами, над которыми вьются насекомые, то есть когда все в мире вернулось в прежнее состояние, и мы забываем о том, кто остался под землей, – я и по сей день так и не понял, является ли цикл рождения и смерти нарушением порядка или же сохранением его. Ибо если верно, что ничто не возникает из ничего и не уничтожается бесследно, то верно и то, что ничто не возвращается в своем былом, первоначальном виде.

В читальном зале и возле книжных полок никого не было, и я этим воспользовался. Вывесил на двери табличку «СКОРО ВЕРНУСЬ» и отправился продиктовать по телефону в газету короткий некролог, который только что написал:

Вчера, в обители Дочерей Креста, скончалась от тоски Роксана, дважды потерявшая возлюбленного.

Об этом сообщает Геркулес Савиньяно, который при жизни был всем и никем.

Похороны состоятся послезавтра в 15:00 в церкви Святого Акария в Тимпамаре.

Цветы не приносить, только пожелтевшие листья.

Едва я вышел из бара, как пересекся с Мопассаном из отдела записей гражданского состояния.

Со дня необычного вопроса, который он мне задал, я, переходя от одной ссылки к другой, собрал немного интересовавшего его материала и нашел имя, которое должно было ему понравиться.

– У меня кое-что для вас есть, если хотите, зайдемте в библиотеку.

У него заблестели глаза, и он не мешкая пошел со мной.

– Кому-то все-таки удалось? – спросил он меня, едва мы прибыли.

– Что удалось?

– Вычислить день смерти.

Я сел за стол, Мопассан – напротив:

– Многие пытались, с помощью разных методов. Кто-то обращался к хиромантии. Ходил по полям военных сражений и изучал линии левой руки павших воинов, дабы понять, соответствуют ли они их возрасту. Кто-то экспериментировал со звездами и положением планет. Но почти все они прибегали к нумерологии. Вычисления за вычислениями, самое крупное исследование, проделанное человеком, наравне с поисками философского камня.

– И никому не удалось?

– Никому… за исключением одного.

– Следовательно, за всю историю человечества одному все-таки удалось.

– Абрахаму де Муавру, математику, кстати, а не какому-то шарлатану.

– О каком времени мы говорим?

– Между семнадцатым и восемнадцатым веками. Вы никогда не слышали о формуле Муавра?

– Говоря по правде, нет.

– Она позволяет выявить значение комплексного числа, заданного в тригонометрической форме.

Я сказал так, будто сам отчетливо понимал эту формулу, на самом деле я мало что в ней уразумел, кроме того, что она необычайно важная.

– Но самый великий свой расчет он сделал по собственному поводу. Комплексное число, узнать которое человеку не под силу: дату своей смерти.

– И он ее узнал?

Голос Мопассана звучал взволнованно.

– В последние годы жизни он стал впадать в сонливость и воспринимал это помутнение, мешавшее ему работать, как знак приближающейся смерти. Тогда он решил, что перед смертью продемонстрирует миру свои незаурядные способности. Ему приснилась математическая формула. Всем математикам так или иначе снятся волшебные формулы, но в отличие от других Абрахам свою не забыл. Разница заключалась не в уме, а в памяти. Тело его стало уравнением, которое предстояло решить. Он заметил, что с каждым днем сонливость возрастала. На тридцать секунд в день. Точно, как часы. Де Муавр допустил, что когда потребность во сне достигнет двадцати четырех часов в сутки, он умрет. Он считал и пересчитывал, и в результате выяснил, что умрет двадцать седьмого ноября 1754 года. Накануне этого дня он сжег записи со всеми бесценными расчетами, с тайной формулой. Он умер двадцать седьмого, вечером.

– Я так и знал! – стукнув по моему столу кулаком, победно вскричал Мопассан. – Если бы я учился и обладал сообразительностью, я бы сумел найти эту формулу!

Он на секунду умолк, мысленно пробегая другую жизнь, которая промелькнула с ним рядом в его заурядном прошлом, а он по беспечности ее пропустил.

– Простите, а можно поинтересоваться, почему вас это волнует?

Мопассан опустил глаза, словно искал ответа и для себя:

– Регистрируя даты смерти, я заметил странную повторяемость чисел. Разумеется, это может быть чистая случайность, и я поначалу заархивировал их, как бессмысленные соответствия, но они повторялись весьма и весьма часто, вплоть до того, что я стал задумываться, нет ли в этом какой-то закономерности, великого, недоказуемого и неисчислимого людьми закона, который часто себя проявляет, оставляя следы своего действия, но не более чем следы, легкие, но достаточно веские, чтобы о себе заявить. Так мало-помалу в свободное время я стал просматривать старые учетные книги и повсюду натыкался на них. Я стал переписывать эти цифровые повторения и сгруппировал их по разным разделам. Если бы сыскался толковый математик, гений, он наверняка бы вывел закон, теорему смерти… в молодые годы мы глупы, не слушаем родительских советов, ибо если бы я изучил математику, как настаивал мой покойный отец…

Мопассан был разобижен, как ребенок, который знает, где спрятаны конфеты, но ключа к буфету не может найти.

– Как, вы сказали, его зовут?

– Вот, я здесь все для вас записал, – протянул я ему лист.

Служащий отдела актов записи внимательно его изучал.

– Что-то не так?

– Нет… просто смотрю на даты его рождения и смерти, я всегда отмечаю эту пару: 26.05.1667–27.11.1754, интересно знать, есть ли совпадения… так, на первый взгляд, ничего значительного, но надо будет посмотреть повнимательней… Мне пора, – сказал он, продолжая рассматривать мои записи, – спасибо за все, но если натолкнетесь на что-нибудь еще, не сочтите за труд уведомить.

– Всенепременно.

32

На следующее утро, когда было уже десять, я, вынеся мусорные бачки, на двадцать минут отлучился, чтобы сходить к Дездемоне Латта́рико за хлебом.

Там стоял такой грохот металла, что пекарня скорее напоминала ремонтную мастерскую. Так было всегда, когда я ходил за хлебом, но в тот день я впервые обратил на это внимание; просунул голову за занавеску и увидел пекаршу перед электрическим смесителем, где она перемалывала сухой хлеб в панировочные сухари.

Мне пришли на ум конфетти из стихов Чиро ди Перса: не только машинка была подходящая, но и женщина, ибо у кого бы я ни попросил, любой отверг бы мою просьбу, но только не Дездемона, которая за деньги готова была с головой погрузиться в квашню теста.

Когда она подошла к прилавку с застрявшими в волосах хлебными крошками, я у нее напрямик спросил:

– Сколько возьмете за две минуты пользования своим смесителем?

– Две минуты… посмотрим, – ответила старуха и, подумав, выпалила мне цифру, равную стоимости двух килограммов хлеба.

– Тогда я вернусь через полчаса.

Когда я вернулся в пекарню с конфетти из книги стихов Чиро ди