часах. С одной стороны – огромный метроном, моделирующий Историю и отсчитывающий время независимо от чьей-либо воли, с другой стороны – маленький механизм, измеряющий человеческие действия, учебу, чтение, продолжительность поцелуя.

Усыпальница Чиро была готова и останется на этом столе рядом с книгой регистрации покойников, будет у меня под рукой каждый раз, когда мне захочется изменить исчисление времени и самостоятельно решать, переворачивая часы, когда начинается время и когда оно заканчивается или же, положив их на бок, когда оно приостанавливается. А то, что с каждым их поворотом происходят потери, так здесь нечему удивляться – люди и вещи для того и созданы, чтобы теряться.

Я посмотрел на часы. Было одиннадцать тридцать шесть. Посмотрел на даты, выбитые на памятниках. Только долгое время жизни и никаких следов тех мгновений, которые ее составляют. Кто знает, почему на памятниках не выбивают час кончины. А между тем следовало бы собирать роковые часы нашей жизни, отмечать точное время, когда мы становимся кем-то или чем-то, накупить кучу часов и установить их стрелки по времени этих событий, все вывесить на стене и наблюдать за течением времени нашей жизни.

В двенадцать ноль три я покинул пределы кладбища.

Вечером я вернулся туда за полчаса до закрытия, рабочие просили разрешения оставить в сторожке свой инвентарь.

С ними был Марфаро.

– Вы представить себе не можете, что со мной вчера произошло… хотя мне казалось, что я всякое уже повидал. Является ко мне вчера Финтóре Бовали́но и просит показать ему гробы. Я спрашиваю, кто это у него умер, а я ничего не знаю, а он мне спокойно отвечает: это для меня. Послезавтра я умру. Так и сказал: послезавтра умру, и с таким спокойствием, будто затоваривался продуктами. Он заметил, что я смотрю на него искоса, вследствие чего заявил, что с его руки выпал волос и, значит, дни его сочтены.

Дальше он мог не утруждаться, потому что каждый житель Тимпамары знал его невероятную историю.

Тринадцать сантиметров. Такова была длина волоса жизни, выросшего на руке Финторе Бовалино. Волос седой, он никому не разрешал к нему прикасаться, даже женской руке в минуты наивысшей страсти. Будет беда, если к нему прикоснуться, утверждал он, я умру, если он выпадет. Над его чудачеством потешались, а когда спрашивали, почему он в этом так уверен, Финторе рассказывал, как три раза в детстве при разных обстоятельствах он пытался вырвать этот волос и каждый раз его сердце как будто пронзали кинжалом, словно этот нитеобразный отросток, который он сжимал пальцами, был продолжением какого-то сердечного сосуда. Все смеялись и говорили, что у Финторе вместо мозгов в голове кудрявая шевелюра.

Вдруг я увидел Финторе Бовалино, как будто вызванного словами могильщика; он направлялся ко мне:

– Здравствуйте, Мальинверно, хочу просить вас о любезности.

– Слушаю вас.

– Думаю, Марфаро вам уже намекнул… я завтра умру и поэтому хотел бы получить информацию о своей могиле… я уже не успеваю приобрести свой собственный участок, как заявили мне в мэрии, поэтому меня интересует, где будут навеки захоронены мои останки.

Могильщик был прав, люди не перестают удивлять.

– Боюсь, я не совсем понял…

– Когда я умру, где вы меня похороните? Я хочу видеть это место.

Перед безмятежностью Финторе все возражения умолкали. Поэтому мы в компании Марфаро отправились к месту, отведенному для новых захоронений. По дороге встретили Илию, шедшего от какой-то могилы:

– Илия, как себя чувствуешь по ту сторону бытия? – спросил у него Бовалино, но Воскресший не услышал и только слегка развел руками.

– Я заметил это несчастье вчера в полдень, – рассказывал Финторе, пока мы шли. – Я сидел в баре за чашкой кофе, вдруг с ужасом вижу, что волоса нет. Понимаете, что я почувствовал? Безмолвного отростка моей жизни больше нет! Я покрылся холодным потом. Еще раз внимательно изучил руку и стал искать его повсюду, на стойке бара, на земле, стал думать, где был до этого и что делал, кто ко мне подходил, может, он по собственной воле выпал, но это же самоубийство, и тогда я обошел все места, в которых побывал прежде, надеясь, что он выпал недавно, и осматривал каждую пядь земли, и, будь он иголкой в стоге сена, я смог бы его найти, каким-нибудь образом смог бы, стоило только протянуть руку… Но я ничего не нашел. Час волнения, пот, выступающий на лбу, сердце, выскакивающее из груди, мокрые ладони, потом возвращаюсь в бар, и вдруг чувствую такое спокойствие и смирение, что даже не знаю, как объяснить.

У меня осталось совсем немного времени для того, что я обязан сделать. Покончив с вами, отправлюсь к нотариусу, написать завещание. Ну, и хотелось бы в последний раз повидаться с друзьями, с родственниками, конечно, ведь сегодня моя последняя вечеря.

Мы с Марфаро переглядывались и молчали.

– Вчера, когда я понял, что умираю, я первым делом подумал, как проведу последний день своей жизни. Вначале в голову полезли блудные мысли, я бы наделал глупостей… но сегодня, поднявшись, я понял, что серая обыденность и норма, управлявшие мною всю жизнь, и есть единственный подобающий способ ее завершить. Вы сами уже подумали, что будете делать, когда узнаете, что наступает ваш конец?

Вопрос повис в воздухе, ни я, ни Марфаро на него не ответили, хотя бы потому, что в эту минуту мы подошли к искомому месту:

– Тут вас завтра похоронят, если все пойдет, как вы говорите.

Бовалино окинул взглядом два квадратных метра земли, заросшей травою, увидел две маргаритки, окурок сигареты, фантик от карамели, потом стал присматриваться к соседу по могиле, может, он его знал, может, они были друзьями, но как бы то ни было, они ими станут.

– Могло быть похуже, – заметил он.

– Прошу вас, Марфаро, как мы договорились, похороны должны быть очень скромными, – и ушел, как приговоренный к казни.

– По-моему, он сумасшедший. Представляете, он мне все уже оплатил. Надеюсь, что не попросит обратно!

Когда до трех оставалось пять минут и приближался час объявленных похорон Роксаны, я вышел на балкон библиотеки, смотревший на фасад Святого Акария, без всякой надежды кого-нибудь там увидеть.

Но когда колокола пробили три… я глазам своим не поверил, это было какое-то смехотворное совпадение…

Илия Майера, по прозвищу Воскресший, прибыл на паперть, одетый словно на свадьбу, в голубом костюме, начищенных туфлях, волосы умащены бриллиантином и расчесаны на прямой прибор.

Я поспешил спуститься и, поторапливаясь в церковь, по дороге думал, что это, вероятно, ошибка, что в четыре, наверное, назначена свадьба, на которую Илия был