здесь похоронил, ни у кого была ее фотография…

– Решительно ничего.

Моя категоричность ее задела:

– Я предпринял поиски, пытался собрать информацию, но даже мой предшественник ее не хоронил, при нем она уже была.

Каждый раз, когда она отводила взгляд, я любовался ею, ее ослепительной красотой. Я бы жизнь простоял, глядя на нее, находиться с ней рядом было блаженством. И при этом я не мог не думать о шекспировской Офелии.

– Значит, тут что-то другое, верно?

Я посмотрел на нее вопросительно.

– Я имею в виду причину, по которой среди множества прочих вы выбрали именно ее.

– Я уже говорил…

– Да, вы говорили об одиночестве, об отсутствующем имени, но умолчали о ее красоте. Она вам нравится, и это настоящая причина, почему она вам близка.

– Да, она красива…

– А что особенно вам в ней нравится – кожа, глаза, волосы, что именно?

Я посмотрел на фотографию, словно Эмма была не знакомая мне женщина, пытаясь вспомнить свои чувства, когда я увидел ее впервые, и, как в тот раз, больше всего меня поразила грусть в ее глазах. Я признался в этом Офелии. Она развернулась ко мне:

– А у меня глаза – тоже грустные?

Она посмотрела на меня, я, в свою очередь, смотрел на нее, как на видение, и понял неуместность всех слов.

– Да, у вас тоже.

– Значит, и я вам нравлюсь.

– Гораздо больше. Вы… еще красивее, Офелия.

Она подошла вплотную.

– У вас есть мать?

Я опустил глаза. Мама тоже была красивая, и в ее глазах сквозила грусть.

– Она умерла.

– Недавно?

– Мне было двенадцать…

Она снова посмотрела на меня пристально.

– Кажется, немного, но в двенадцать уже все помнишь, и порой этих воспоминаний довольно.

Она выговаривала каждое слово с трудом, словно вырезая его из собственной плоти.

– В вас они разве не сохранились?

– Странно, не правда ли, не помнить того, кто произвел вас на свет.

Она замолчала, и я воспользовался этим, чтобы посмотреть на нее.

– За то время, что вы здесь работаете, вам доводилось хоронить людей без имени?

– Ни разу.

– Но разве возможно, чтобы так поступили с ней? Кто-то же привез ее сюда, в этот городок, к которому она не имеет никакого отношения.

– В Тимпамаре у нее нет родных?

– Не было и нет.

Она указала рукой на портрет:

– Но главное – эта фотография! Как она здесь появилась? Все, что от тебя должно было остаться мне, досталось другим.

Иногда, казалось, она произносит монолог, словно меня не было рядом.

– У меня никогда не было ее фотографии, до этого я никогда не видела ее лица. Как странно – впервые увидеть лицо своей матери на могильном камне! Я думала, что в мире не существует твоих фотографий, но у кого-то она была все же припрятана, в ящичке или кармане пиджака.

Она прикоснулась к стеклу, провела пальцем по рамке, прислонилась лбом и опустила веки.

– Эта фотография вырвана из альбома.

Она не реагировала, а потом, словно мои слова дошли до нее с опозданием, распрямилась и посмотрела на меня, будто в невменяемом состоянии.

– Из альбома?

– Да. Не так давно зачем-то понадобилось снять рамку и, возвращая ее на место, я увидел на оборотной стороне черное пятнышко – след бумаги, к которой она была приклеена, видимо, в альбоме, а потом была оттуда вырвана.

На лице Офелии возникло удивление.

– Из альбома, – повторяла она, как причитание, взгляд пустой, мысли где-то далеко.

Это был последний вопрос, который она в тот день задала вселенной. В молчании я проводил ее до ворот.

Не знаю, когда я с ней снова увижусь, завтра или через неделю, но с подсчетами я точно покончу, ибо календари ни на что не годны.

30

Едва я проснулся в то воскресенье, первая моя мысль была о бракосочетании, которое мне предстояло совершить.

Если бы можно было, я бы еще повалялся в кровати: ночью я плохо спал, все время ворочался, мне снились чьи-то голоса и фотография Эммы, которая что-то говорила и собиралась выйти замуж за Караманте, потом цифры спрыгивали с надгробий и, собравшись вместе, водили хоровод.

Но хранитель кладбища обязан работать и по воскресеньям. Правда, надо только открыть и закрыть кладбище. Однако необходимость подняться означала, что день начался.

Не отойдя еще ото сна, я впустил ожидавшую уже у калитки новоиспеченную вдову и сразу же отправился в бар: роскошь, которую я позволял себе по воскресеньям, – усесться за столик на тротуаре с чашкой кофе и газетой, особенно в яркий, солнечный день.

Это был единственный час за всю неделю, когда я чувствовал себя, как и все, и мне не жалко было потерять это время, настроившись на ощущение нормы, по которой жила вся вселенная. Покончив с газетой, я осматривался вокруг, наблюдал за жестами, действиями, взглядами прохожих, и возникало ощущение, будто я продолжаю читать хронику событий дня.

Было непривычно многолюдно, а когда подошла цветочница, я понял, что у кого-то сегодня свадьба. Я решил воспользоваться случаем и освежить свою дырявую память. Когда я вошел, церковь была уже полна, я пристроился за первой колонной в правом приделе, откуда мог наблюдать, как дон Пеллагорио совершает венчальный обряд, и послушать, какие слова он произносит, ибо то же самое сегодня вечером предстояло проделать и мне.

Ранним полуднем, просмотрев записи, подготовленные для свадьбы Маргариты, и добавив к ним кое-что из услышанного утром, я открыл «Сирано де Бержерака».

Несколькими днями раньше эта книга навела меня на мысль о сверхчеловеческой любви, вследствие чего я и принял решение.

Есть совершенные книги, то есть кажущиеся совершенными, ибо когда дочитываешь их, то немедленно, бог весть откуда, возникает ощущение пустоты: верно, герой умирает, но после смерти его остается чувство незавершенности, как если бы его кончина не разрубала все узлы. Чего-то явно не хватает.

Я выглянул в открытое окно.

«Сирано» накрепко связался во мне с трагической историей Маргариты и Федора, поэтому, когда я видел ее на кладбище с привычным букетом цветов, она напоминала мне Роксану, которая, открыв свою любовь в ту минуту, когда навеки с ней распрощалась, приходила навестить могилу своего любимого драчуна.

С виду книга Ростана казалась совершенной: потаенная любовь, героическая гибель предполагаемого возлюбленного и триумфальная кончина по-настоящему влюбленного мужчины. Но когда я закончил чтение, у меня возникло ощущение, что не все до конца завершено: например, что сталось с Роксаной, когда она узнала, что мужчина, в которого она была влюблена, оказался вовсе не Кристианом де Невильетом, а некрасивым и изувеченным Сирано?