Даже произносить такое ему было жутко, и я понимала почему. Рабам строго-настрого запрещено входить в спальни хозяев, когда те спят, и стоящие за запретом соображения абсолютно очевидны. За нарушение этого правила юноше грозила как минимум порка, а он сам мне признался в проступке. Нет нужды говорить, что в тот момент его прегрешения меня волновали меньше всего.

– Что ты обнаружил?

– Госпожа, император лежал на полу, лицом вниз. Он был без сознания, но дышал. Я это понял по тому, как поднималась и опускалась его спина. Я… я перевернул его…

Значит, он еще и прикасался к императору без разрешения. Силан грозно уставился на молодого раба, а Макрон яростно схватился за рукоятку меча.

– Продолжай, – поторопила я раба.

– Его вырвало, когда он упал, и господин задыхался. У меня не сразу получилось, но я сумел уложить его, а потом пошел за водой и тканью, чтобы обмыть. Только сначала, госпожа, убедился, что он уже мог свободно дышать! – От страха он едва шевелил языком. – Знаю, нужно было найти телохранителя или лекаря, но времени не оставалось.

– Не бойся, – кивнула я. – Полагаю, ты спас императору жизнь. Никто не будет наказывать тебя за это.

Несколько приободрившись, юноша поспешно выложил остальные подробности, и его рассказ дополнялся Макроном. Императора тошнило желтой массой. Он не мог глотать, и рабу пришлось вставить палец в горло Калигуле, чтобы влить в него немного воды. Но больше всего раба встревожило другое: когда он менял испачканное нижнее белье императора, то заметил в испражнениях кровь. Мне стало понятно, почему Калигула так бледен.

Видел ли его лекарь?

Да, придворный лекарь уже осмотрел императора и объявил, что тот болен так называемым сирийским поносом. Никто из нас о таком заболевании не слышал, кроме Макрона, который подтвердил, что на Востоке оно выкосило пол-армии несколькими годами ранее.

Я приказала, чтобы послали за другими лекарями, в том числе за известным в городе иудеем, работающим в лавочке в одной из внешних арок Большого цирка. В свое время мне пришлось наблюдать за тем, как увядает великая Ливия – в определенной мере из-за того, что обращалась она исключительно к римским врачам, и это укрепило меня во мнении, что платить стоит только лекарям из Греции и Иудеи. Какая бы хворь ни напала на меня, любых римских лекарей я избегала и доверяла свое здоровье более знающим выходцам с Востока.

Менее чем за сутки, по мере прибытия все новых и новых врачевателей, нам предложили дюжину разных диагнозов, ни один из которых не удовлетворил нас полностью, хотя симптомы болезни Калигулы в той или иной степени на них и указывали. Мы с Друзиллой навещали брата почти каждый час, однако перемен в его состоянии не наступало. Раб, который помог ему и, вероятно, спас от смерти, получил неслыханные льготы в награду за преданность и сообразительность. Позднее ему дали свободу и пожизненное обеспечение при императорском дворе.

Наш брат так и лежал у себя в покоях, в липком поту, истощенный кровотечением и рвотой, без каких-либо заметных изменений. Те три дня, что я провела между домом и постелью Калигулы, слились для меня в один бессонный кошмар. Объятая страхом и отчаянием, я ничего не замечала, и только две мысли запомнились мне с того времени.

Во-первых, стало очевидно, как сильно любят и уважают Калигулу жители Рима. Почти невозможно было выбраться с Палатина в другие части города, потому что люди несли неусыпное бдение у императорского дворца. Скорбная толпа заполняла и Форум, и Велабр, и долину вокруг Цирка, и даже улицы Палатинского холма, за исключением тех, которые преторианцы держали для нас свободными. Затаив дыхание, римляне ждали новостей и молились многочисленным богам о том, чтобы ужасная хворь не забрала у них императора так скоро после восхождения на трон.

Второе важное событие касалось Гемелла, который вдруг выполз из той норы, где прятался все эти месяцы. С того дня, как мой брат освободил его и сделал своим наследником, Гемелл держался подальше от центра власти. Вероятно, отсиживался в старом доме своего отца на Виминале, что весьма разумно с его стороны. Довольно долго о нем не было ни слуху ни духу, но внезапно этот жалкий недомерок возник сразу и повсюду. Могло показаться, будто он сам не свой от тревоги за императора, особенно если послушать, как он восхвалял Калигулу перед горожанами. Но те из нас, кто знал подлую натуру Гемелла, понимали, что на самом деле он пытался завоевать расположение толпы и укрепить свои позиции преемника.

На третий день, когда я шла навестить брата, на глаза мне попался Гемелл – и не один, а в компании с Макроном и Силаном. Они стояли у входа во дворец и что-то обсуждали. Разумеется, Гемелл являлся законным наследником брата, и ничего странного в том, что он добивается внимания, не было, особенно если учесть плачевное состояние Калигулы. А Макрон и Силан оба тесно связаны и с нашим братом, и с вопросом наследования, поэтому на первый взгляд не могло быть никаких оснований что-либо заподозрить при виде их троих, углубленных в беседу.

Тем не менее была в их позах некая увертливость, которая вкупе с вороватой оглядкой и осторожными жестами безошибочно выдавала заговорщиков. Едва я увидела эту троицу, то поняла: они заключили тайный союз. А следующий логический шаг привел меня к выводу, что болезнь брата вызвана отнюдь не естественными причинами.

Требовалось поговорить с Калигулой. Необходимо было найти то, что медленно, но неотвратимо сводило его в могилу. А для этого убрать этих троих с моего пути. В конце концов я решила призвать на помощь Друзиллу. Из женщин нашей семьи самой предприимчивой, коварной и опасной была Агриппина, причем даже в большей степени, чем мы считали. Я по-своему тоже себе на уме и не боюсь подтолкнуть события в нужном мне направлении, если требуется. А Друзилла… Друзилла – одна из тех, кто никогда не причинит никому вреда и не станет интриговать в свою пользу. Она – как развернутый свиток, написанный простым языком. Вот почему Друзиллу никто и ни в чем не заподозрит.

Я поведала ей то, что сочла возможным, и мы приступили к делу. Сначала Друзилла обратилась к Макрону с сообщением, будто бы Лепида поразила такая же болезнь, что и нашего брата. Будь у меня сомнения относительно того, кто повинен в произошедшем, то они развеялись бы при виде озадаченности на лице префекта: если он отравил Калигулу, то как мог Лепид подхватить то же самое?

Как я и рассчитывала, Макрон и Силан решили навестить несчастного и выяснить, что с ним случилось. Лепид должен был изобразить человека, страдающего от расстроенного желудка, и это, с одной стороны, успокоило бы Макрона, а с другой – разозлило. Но что самое важное – префект и Силан на какое-то время будут заняты и не смогут мне помешать. Таков был план, а получилось еще лучше: когда эти двое ушли, Гемелл тоже покинул дворец и отправился привлекать толпу на свою сторону. Как будто он мог для кого-то быть привлекательным.

Освободив дворец от злонамеренного триумвирата, я опять бросилась к брату, прихватив с собой того самого лекаря-иудея. Он сидел над книгами и пытался вычислить недуг, убивавший моего брата. У меня замирало сердце при мысли о том, что придется довериться человеку, которого почти не знаю. Но во дворец его привела я, поэтому лекарь вряд ли мог иметь какое-то отношение к Макрону, и главное – жизнь Калигулы стоила любых опасностей, которые я могла на себя навлечь.