– Уверяю тебя, Гай, все, что я когда-либо делал, было направлено на благо трона.

Обращение к императору по имени прозвучало крайне непочтительно, но Калигула даже не моргнул.

– Макрон, за недолгое время на посту префекта ты получил приличное состояние, считая хоть в деньгах, хоть в поместьях. И с семьей у тебя порядок – прекрасная жена, два сына… не так ли?

Бывший префект побелел.

– Я буду милостив, – продолжал Калигула. – Скажи мне почему, и я обещаю тебе быструю смерть, а твоей жене и детям позволю сесть на корабль со всем имуществом и уплыть с глаз моих долой. Начнешь лукавить – и тебя посадят в Туллиан, где ты будешь гнить до тех пор, пока из тебя не вытянут всю правду, после чего тебя и твою семью публично казнят. Решай.

Я нервно сглотнула подступивший к горлу комок. Когда на моих глазах арестовывали мать и брата, на эту площадь пролилась кровь. К Макрону и его чересчур элегантной жене я испытывала неприязнь, но снова стать свидетелем кровопролития не хотела. С намерением возразить я обернулась к брату – и прикусила язык. Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы забыть о любых возражениях.

Должно быть, Макрон тоже все понял по лицу Гая.

– Простая жадность, – наконец признался он. – Ничего более. – Поскольку мой брат хранил молчание, Макрон вздохнул. – Мой сын стал бы наследником Гемелла. Кто захочет играть в создателя царей, когда есть шанс стать отцом одного из них? Если тебе будет легче, то я прошу прощения.

Калигула повернулся ко мне и заглянул прямо в глаза. То, что он там увидел, определило его решение, и он дважды кивнул – один раз показывая, что принял ответ Макрона, а второй, чтобы отдать приказ двум префектам. Клемент тут же сделал короткий жест, и из плотного кольца преторианцев в центр ступил один гвардеец. Энния, бледная, с огромными глазами, рванулась было к мужу, но двое преторианцев удержали ее на месте, и она, стеная, упала на колени и прижала к себе сыновей.

Макрон до последнего пытался держаться с честью и гордо вскинул голову. Солдат встал у него за спиной и поднял клинок, чтобы нанести смертельный удар. Мой брат кашлянул, и тогда Клемент отдал еще один безмолвный приказ. В ответ преторианец немного опустил руку.

Бывший префект, предполагая быструю смерть в духе армейской казни, ахнул от неожиданности и боли – из его живота вынырнуло острие гладиуса. В следующий миг из раны забила струя крови, и на белой тоге стала расти огромная алая роза. Макрон в ужасе распахнул складки своего одеяния и уставился на окровавленный металл, торчащий из его живота. Потом он поднял ошеломленный взгляд на Калигулу:

– Гай?

– Предатель, – процедил Калигула и повернулся к Макрону спиной.

А преторианец прокрутил свой меч, расширяя рану и увеличивая муки умирающего. Увидев лицо брата, я все поняла. Не важно, что он обещал бывшему соратнику. Этот человек обрек Калигулу на долгие недели невыносимой агонии, и брат намерен был сполна расплатиться с ним за это. Меня передернуло. Ранение живота убивает медленно. Я слышала, что солдаты несколько дней корчились от боли, пока загнивали их вспоротые кишки. И ранение это всегда – всегда – смертельно.

Виновный префект заплатил за свои амбиции полную цену. А брат вернул еще один долг.

Не обращая больше на Макрона никакого внимания, мой брат забрался в повозку. Стражник вынул свой меч из тела и обтер его о тогу Макрона. Последний рухнул на колени, сжимая в руках петли кишок и задыхаясь от боли и непонимания. Энния побежала к нему, но на этот раз ее остановила поднятая рука Аррунция Стеллы.

– Госпожа, добрая воля императора по отношению к предателям не безгранична. Садись на корабль с детьми и никогда не возвращайся сюда, а не то последуешь за мужем.

Не знаю, что с ними потом было. Возможно, Энния до сих пор живет с детьми в Александрии. Ходили слухи, якобы вслед их кораблю полетело сообщение с приказом совершить самоубийство, но я не очень-то склонна им верить. Мой брат разобрался с бывшим префектом и затем занялся своей следующей жертвой. Про Макрона я слышала, что он еще три дня ждал смерти на берегу Тибра, пока какие-то грабители не перерезали ему горло и не бросили в реку, где он и канул.

Преторианцев, а также двух их префектов мы оставили в порту, а сами покатились обратно в город. Опять мы всю дорогу молчали и, даже выходя из повозки на Палатине под неусыпным взором дюжины ликторов и германских телохранителей, не обменялись ни словом. И только когда я сделала шаг по направлению к своему дому, Гай обратился ко мне:

– Ливилла, мы еще не закончили. Пойдем.

После жестокой казни Макрона мне уже было дурно, меньше всего хотелось увидеть нечто подобное, но на лице брата застыло выражение, так напугавшее префекта. Возражать Калигуле в этот день было попросту невозможно. Проглотив свой страх и тошноту, я вместе с ним вошла во дворец. Его аула регия – большой зал для публичных мероприятий – была пуста. Рядом с его ложем установили сиденье для меня, поэтому, когда император сел, я тоже молча опустилась рядом. Телохранители-германцы заняли свои обычные места, а вокруг нас с братом засуетились рабы: подали вино, расставили блюда с изысканными угощениями. Я приняла маленькую чашу вина, щедро разбавив его водой. Гай сначала сделал большой глоток и только потом плеснул в кубок холодной воды – самую малость. К еде мы не притронулись: к брату пока не вернулся аппетит, а у меня после кровавой сцены в порту мысль о еде вызывала отвращение.

– Что мы тут делаем? – спросила я негромко.

– Сейчас увидишь, – ответил Гай.

И действительно – почти в ту же секунду боковая дверь открылась, и перед нами предстали два человека. Одним из них был тесть Калигулы, чему я ничуть не удивилась, второго же не знала, но по форменной тунике и наплечной сумке поняла, что это гонец императорской курьерской службы. С тех пор как эту службу возглавил мой муж, я часто их видела.

– Мой император, – с низким поклоном приветствовал правителя гонец на расстоянии добрых десяти шагов и извлек из сумки футляр со свитком. Словно из ниоткуда рядом с ним возник раб и, взяв футляр, передал его Калигуле.

Силан тоже поклонился. Был он мрачен. Ни тени страха не читалось в его лице, но, насколько я могла судить, он не сомневался в том, что его ожидает. Молча, он терпеливо ждал. Император взломал на футляре печать из темного воска и вытряхнул из него свиток.

– А Гемелл-то, оказывается, был не таким ничтожеством, как я думал, – наконец произнес Гай, вновь сворачивая свиток; я обратила на него недоуменный взгляд, и он пояснил: – Похоже, ему сообщили об аресте раньше, чем за ним пришли мои люди. Они обнаружили в доме его тело. Он покончил с собой, как истинный римлянин. Никогда бы не поверил, что ему достанет смелости на такой поступок.

Я вздрогнула. Несносного подростка, изводившего нас на Капри бесконечными интригами и капризами, я ненавидела всем сердцем, но настаивала, чтобы ему сохранили жизнь, когда мы покинули остров, и возражала против заключения его в Туллиан. У меня не нашлось бы для него ни одного доброго слова, но какая-то странная непрошеная жалость проникла в мою душу при мысли о том, как он, лишенный семьи и друзей, сидит одиноко в доме покойного отца и вздымает клинок, чтобы оборвать нить своей жизни. Я потеряла мать и братьев, а он потерял всех и все. В такой ситуации я бы тоже лелеяла планы мести.