в ларьке продавали в том числе и поштучно, но она, как всегда, купила целую пачку — это часть ритуала. Далее от ларька на юг, на улицу Кучуры и к заброшенной стройке.

Зашла в подворотню, вокруг смыкались три панельные пятиэтажки, воняло мочой, под ногами блестели втоптанные в землю битые стекла и сплющенные пивные банки, обрывки, куски мусора. Она прошлась вдоль щелястого забора, сквозь щели виднелась пятиэтажная бетонная коробка с пустыми окнами, а рядом котлован.

Тут никого не было, Даша смотрела на стены, исписанные неразборчивыми, уродливыми граффити. В одном из углов лежал старый, продавленный, пожелтевший от времени и грязи матрас, над ним был натянут брезент, рядом лежала небольшая горка грязных тряпок.

Даша оглядела цементный скелет стройки снизу доверху — на крыше, свесив ноги с самого края, сидел подросток и курил. Когда он затягивался, красный огонек сигареты ненадолго озарял его лицо.

Место мое занял, шакаленок. Ничего, сейчас шугану его.

Подросток тоже заметил Дашу, смотрел на нее. Даша пошла к воротам, на калитке висел огромный замок. Это что-то новенькое, раньше замка не было. То есть его периодически вешали, но дети сбивали замок камнем уже на следующий день. Даша прошлась вдоль забора и увидела два согнутых прута, между ними действительно мог бы протиснуться кто-нибудь не очень крупный. Пару секунд она стояла неподвижно, гипнотизировала щель, словно надеялась хотя бы чуть-чуть расширить ее взглядом. Протиснулась — металл сквозь одежду царапал живот и задницу, пачкал ржавчиной. На секунду показалось, что она застряла, Даша дернулась, что-то треснуло, и она свалилась на землю. Ощупала себя — ну, разумеется, рубашка порвалась по шву прямо под мышкой. Она поднялась на ноги и отряхнулась, но скорее для виду — грязь и ржавчина въелись в рубашку намертво, такое только в химчистку или в мусор.

Посмотрела на лестницу и тяжело вздохнула. На мгновение ей стало жалко себя: зачем я сюда поперлась? Как глупо.

Внутри стройка — набор серых плит с палетами битого кирпича в пролетах, с кирпичным крошевом под ногами. А еще темно хоть глаз выколи, Даша включила фонарик на телефоне, провела белым лучом по стенкам и полу: кучки засохшего говна по углам, потеки на стенах, классика. На лестнице не было поручней — просто ступеньки, словно висящие в воздухе. В углу Даша заметила потушенное кострище, на стенах — граффити. Местные школьники, очевидно, до сих пор считают заброшку своей.

Подъем на пятый этаж дался с трудом — лестница была не достроена и обрывалась на третьем, а дальше на четвертый-пятый и на крышу вели наспех сколоченные деревянные строительные леса. В юности на такие штуки Даша запрыгивала ловко по-паучьи, а теперь…

С огромным трудом она вскарабкалась на порог, ведущий на крышу, и оперлась локтями о грязный пол. Огляделась, но подростка на краю уже не было. Ее коронное место свободно. Как интересно, когда он успел уйти? Тут вроде только один спуск.

Не важно.

Даша села, свесила ноги и пару минут просто смотрела вниз на улицы, желтые ореолы фонарей и мельтешащих в них насекомых. Достала пачку «Кента», сорвала пленку, вытащила сигарету, закурила. Она пыталась прочувствовать момент, насладиться им, но — никак. Даша курила не в первый раз, и обычно ей помогало, все становилось невесомым, тонким, легким — ее отпускало. Но не сейчас. Сейчас эффект был обратный — она закашлялась, а в висках вместо невесомости застучала тревога. Она прокручивала в памяти сцены с сегодняшнего обеда и злилась все сильнее — и на мать, и особенно на Матвея.

Как же все заебало…

Смотрела на город и думала: буду ли я скучать?

А еще думала: спина замучила, надо было к врачу, пока возможность была лечиться тут по ОМС. Она еще два месяца назад знала, что, наверно, придется уехать, но не хотела верить. Юрист сказал, что перед выездом из страны хорошо бы сделать новый загран и по возможности полечиться — зубы там или еще чего. В чужой стране сделать все это будет сложно и очень дорого, говорил он. Даша кивала, мол, да, да, конечно, и ни хрена не делала. Почему? Потому. Эмиграция — это то, что происходит с другими.

Затянулась еще раз, бросила сигарету. Красная искра прочертила дугу в темноте и погасла в луже.

Даша стиснула зубы, с трудом поднялась — в спине заветвилась боль.

— М-м-м…

В этот раз ритуал с сигаретой дал осечку, легче не стало. Кое-как подсвечивая себе путь фонариком в телефоне, чудом не провалившись между пролетами, она спустилась вниз и направилась к котловану — выбросить пачку в черную дыру, как делала всегда. Ей нравилось так делать: покупаешь целую пачку, достаешь всего одну сигарету, остальное бросаешь в черноту, в пасть котлована.

И вдруг услышала детский голос, тихий, тоскливый.

Замерла, прислушалась. Кто-то плакал, плач разносился по стройке жутковатым эхом. Всхлипы откуда-то снизу, из одной из дыр, которые давным-давно вырыли в земле под сваи для нового торгового центра.

Даша осторожно подошла к краю и среди гор мусора и осколков бетона увидела тело. Было уже очень темно, и она подумала, что показалось.

Воспоминание

настигло ее так отчетливо, что она отступила от края.

— Помогите… — из темноты донесся знакомый голос, придушенный стон. Даша вглядывалась в темноту, там, на дне, среди мусора лежал ребенок.

— Помогите…

Минуту или больше она стояла на краю и смотрела. Потом бросила пачку и пошла прочь.

Когда она вернулась домой, праздник был в самом разгаре, из портативной колонки на всю катушку гремела музыка, мама с подругами орала песни Лепса и Леонтьева. Даша зашла в дом, услышала работающий в зале телевизор. Матвей и Осип Петрович смотрели какой-то фильм: мужик на экране жрал сырого осьминога. Даша сняла в пороге грязные кеды, дошла до спальни, переоделась в майку и шорты, заменявшие ей тут пижаму, легла в постель и долго пыталась уснуть, но звуки праздника из беседки не прекращались, наоборот, казалось, вечеринка лишь наращивает децибелы. Даша поднялась и какое-то время смотрела на праздник из окна. Потом вышла. Увидев ее,