"Ведь вот что странно, – подумал он. – Всю жизнь из меня делали зверя: пришел, разорвал противнику глотку и тихо ушел. А что получилось? Получился, смею надеяться, неплохой охотник. Деньги, что ли, начать с Мещерякова брать? Что я на него бесплатно вкалываю?

Только что с него, с полковника, возьмешь? Вот Агапов – это да. У него бабок немеряно, он бы не поскупился…

Вот так же рассуждал и Балашихин. Как только ты ставишь деньги во главу угла, можешь считать себя покойником, потому что, как бы ты за них ни дрался, всегда найдется кто-то, кто любит деньги сильнее тебя и дерется за них злее. Вот и разрешился наш спор, Балашихин.

Не пойму только, кто из нас что и кому доказал. Собственно, так обычно и бывает со спорами. Ничегошеньки в них не рождается, кроме новых споров.

Зачем спорить? Позади тебя стоит машина. «Беретта» в бардачке. На этот раз я не буду валять дурака и размахивать руками. Один выстрел – и эта куча дерьма навеки уберется с моей дороги независимо от того, двигаюсь я по кругу или по спирали. Ну, пусть не один – их там много, и, как минимум, половина из них лояльна по отношению к своему работодателю: Званцев во все времена был настоящим очаровашкой, да и платит он им, в конце концов, неплохо… Это все дела не меняет – один выстрел или двадцать один. Просто это было бы как раз то, чего я всю жизнь старательно избегал – тайная расправа без суда и следствия.

Кажется, все. Я уже рассуждаю, как киллер.

Пожалуй, на этом психологическую настройку пора закончить, а то как бы мне все это не начало нравиться…

А что? Как сказал бы Балашихин, это, по крайней мере, живое дело."

Он вернулся за руль «Жигулей», вынул из бардачка пистолет, засунул его за пояс. Рассовал по карманам запасные обоймы. Некоторое время он с сомнением разглядывал оставшийся в бардачке шуршащий целлофановый пакет, потом достал его, развернул и проделал с его содержимым манипуляции, необходимые для того, чтобы подготовить его к использованию.

В бардачке лежало еще что-то. Илларион залез поглубже, нащупал гладкий продолговатый брусок сигаретной пачки и выволок его наружу. Это и впрямь были сигареты – початая синяя пачка облегченных «Пэлл-мэлл», забытая, как видно, госпожой полковницей. Илларион усмехнулся, вспомнив Мещерякова, как он в лицах изображал разговор с женой. Улыбка вышла мимолетной и не очень веселой. Илларион приоткрыл пачку, понюхал, вынул из нее сигарету и закурил. Некоторое время он сосредоточенно дымил с видом профессионального дегустатора, потом выбросил сигарету в окно.

– Трава, – сказал он вслух и запустил двигатель.

После «Лендровера» он чувствовал себя за рулем «Жигулей» неловко, словно ненароком взгромоздился на трехколесный велосипед. Все здесь было какое-то игрушечное, и, кроме того, Илларион, привыкший очеловечивать технику, никак не мог отделаться от ощущения, что машина его боится. Говоря по чести, у «шестерки» были на то веские причины: последняя их поездка закончилась для машины весьма плачевно.

– Ну брось, малышка, – ласково сказал Илларион машине. – Обещаю, что мы больше не будем штурмовать генеральские дачи.

Самое смешное заключалось в том, что он сам в это не верил.

Директор частного охранного агентства Андрей Игоревич Званцев сосредоточенно грыз ногти.

Эта нехорошая привычка, в общем-то несвойственная его утонченной натуре, появилась у него довольно давно – еще в те, успевшие подернуться тонким флером забвения времена, когда он со скандалом ушел из армии.

Тогда он сильно нервничал, давал себе глупые клятвы и вообще был дураком – правда, не таким все-таки, как Забродов. Вскоре после его увольнения оказалось, что этот бешеный идеалист действовал Званцеву во благо: на гражданке тоже можно было жить, и жить весьма непыльно. Так что его невроз очень быстро прошел, равно как и сопровождавшая его привычка обгрызать ногти до самого мяса.

Теперь привычка вернулась – вдруг, скачком, без предупреждения. Дураком Званцев перестал быть давно и потому немедленно распознал забытый, казалось бы, симптом и верно угадал его причину.

Причин было несколько.

С некоторых пор все вдруг пошло кувырком, запутавшись в какой-то непонятный ком, который катился не туда, куда направлял его Званцев, а куда заблагорассудится, наматывая на себя все новые нелепости. Званцеву было не впервой преступать закон. Уголовный кодекс был просто одним из препятствий на пути к успеху, дырявым забором, через и сквозь который лазили все, кому не лень. Как поется в популярной у народа песенке: созрели вишни в саду у дяди Вани. А дядя Ваня с тетей Груней нынче в бане… И кто посмел бы бросить в него за это камень?

Если вы тратите годы на то, чтобы натаскать породистого пса, целенаправленно делаете из него зверя наподобие собаки Баскервилей, а потом вдруг выгоняете его на улицу, – как вы думаете, что он станет делать? Может быть, пойдет на помойку – рыться в отбросах и харчиться объедками? Конечно, мечтать не вредно.

Но теперь все шло не так. Начиналось все вроде бы за здравие: Лопатин был у них, можно сказать, в кармане, и Агапов, казалось, был доволен, только очень торопил.

Наверное, из-за этой чертовой спешки все и пошло наперекосяк. Теперь не Званцев выбирал жертвы, они сами выскакивали на него, как кабаны из кустов, и ему приходилось стрелять навскидку, надеясь, что рука не подведет. Пока что рука не подводила, но он был профессионалом и понимал, что вечно так продолжаться не может.

Когда разработанный тобой план рушится и ты начинаешь драться вслепую – жди беды.

Собственно, все было не так уж плохо: никакого Апокалипсиса пока не наблюдалось, а его подчиненные были уверены, что все на мази, но он уже угадал надлом безошибочным чутьем профессионала и теперь с бессильной яростью наблюдал, как надлом этот растет, превращаясь в трещину, в пропасть, в какой-то чертов Гранд Каньон, куда грозило вот-вот рухнуть все его годами возводившееся благополучие.

Сначала карты спутал этот идиот Балашихин, совершенно потерявший над собой контроль, стоило запахнуть шальными деньгами. Потом влезла эта бабища, жена Лопатина, со своей жадностью. Кстати, подумал Званцев, я ведь еще не решил, что делать с этим придурком Васильком…

Вообще, подумал он, это был не самый лучший ход – все эти кассеты и фальшивые деньги. Слишком поспешный, слишком лежащий на поверхности, слишком грубый… Следовало, конечно, работать тоньше – это было бы гораздо дольше, но зато наверняка. Но Агапов! Агапов торопил, Агапов требовал, Агапов, черт возьми, орал, брызгая слюной, как будто это он, Званцев, был виноват в том, что у уважаемого всеми без пяти минут депутата рыльце в пушку. Нужен был ему этот Иргер… Компромат собирал? Да леший с ним, кто в наше время не собирает компромат? У меня его, между прочим, на дорогого Григория Егоровича столько же, сколько было у Иргера, если не больше, и что теперь? Ну убрали Иргера. Санек, сволочь безрукая, подумал Званцев. Ведь просил же: аккуратно… Вся беда в том, что работать приходится с любителями. Самому повсюду не успеть, да и положение не то.