– А там красиво, – после пары укусов сэндвича все же произносит он, кивнув в сторону окна. Голос слегка охрип, наверное, от напряжения после долгого разговора с Деборой. И века не хватит исправить весь вред, что она ему причинила, но я начну с ментоловой мази и увлажнителя воздуха. – Весь этот снег. Как на рождественской открытке.

Конечно, он так думает, в тепле и уюте своей фланелевой пижамы и тапочках. У меня же снег не вызывает никаких положительных ощущений. Чтоб его. Пусть глобальное потепление поторопится и вообще отменит весь этот сезон. Я что-то невнятно хмыкаю в ответ и бреду к ванне, на ходу сбрасывая одежду.

– Сейчас приму душ и, наверное, подремлю, – говорю я. – Ты справишься сам?

Он кивает, по-прежнему удивленно. А ведь не должен так удивляться хорошему поступку. То, что для других пар данность, в нашем случае не работает, и вина в этом только моя. Я отказывала ему в простых мелочах, добром отношении за то, что мне его добрых поступков было мало, и посмотрите, к чему это нас привело.

В итоге я сплю дольше, чем собиралась, потому что будильник так и не сработал. Может, мне приснилось, что я его поставила? Тащу свое измученное тело вниз и слышу оклик Николаса из другой комнаты:

– Подожди! Еще нельзя!

Он закрывает мне глаза ладонями и ведет в сторону кухни, где я десять минут изумленно молчу и жду.

– Ну все! Можешь входить! – хрипло зовет он.

– Ты должен беречь голос, – говорю я, идя на звук его шаркающих тапочек. И замираю как вкопанная на пороге малой гостиной.

Он все поменял там: убрал телевизор и переставил свой стол к другой стене. Вплотную к его стоит и мой стол, уже не на самом сквозняке в углу гостиной. Это больше не его кабинет, а что-то общее. Мои ботинки рядом с его. Мои свечи. Его игрушечный поезд. Его шкаф с выдвижными ящиками. Мой книжный стеллаж с моей художественной литературой и его книгами нон-фикшен, его коллекция чернильных ручек и мой зверинец диковинок из «Барахолки». Союз двух личностей.

Он не отводит от меня глаз, замечая каждое изменение в выражении, поэтому видит, как я ахаю, переведя взгляд на каминную полку, ловя ртом воздух. Грудь сдавило, нос заложен, я задыхаюсь.

На каминной полке стоит Щелкунчик.

Я представляю, как он роется в наших коробках с рождественскими украшениями, вспомнив мое мельком оброненное замечание, как сдувает пыль с блестящей черной двууголки мистера Щелкунчика. Как удовлетворенно изгибаются уголки его губ: «Вот ты где». Какая глупость, расплакаться из-за игрушки. Ну и что.

– Завтра возьму выходной, – говорит он. – Поедем, выберем диван и поставим прямо у окна, чтобы любоваться видом. – Помедлив, он добавляет: – Если ты, ну, не против?

Я только киваю. Моя очередь терять дар речи. Он улыбается, и мне кажется, что ему это тоже нравится. Удивлять меня добрым поступком.

К вечеру Николасу уже гораздо лучше, но он решает не испытывать удачу и не выходить в такую погоду, поэтому мы отменяем ужин с мистером и миссис Роуз. Я готовлю сыр на гриле, он разогревает томатный суп, и мы сидим рядышком на диване, едим и смотрим «Офис». Лучший ужин в моей жизни.

Позже ночью я просыпаюсь, встаю попить воды. Проходя мимо его двери, почему-то подхожу ближе и касаюсь ручки. Поворачиваю, просто проверить, и обнаруживаю, что она заперта. Не уверена, что зашла бы внутрь, даже будь такой шанс. И не могу винить его за то, что он защищается от меня, потому что я делала то же самое, но сейчас наша система око за око не распаляет и не вдохновляет меня. А разочаровывает, вгрызаясь глубже любой обиды.

На День благодарения «Проснись и улыбнись» закрыта, неожиданная удача, так как мы с Николасом отложили покупку центральной праздничной композиции для праздничного стола на последний момент. В шестом классе Николас вместе с другими учениками делали украшения, и он придумал нечто из салфеток и попкорна, и с тех пор каждый год ко Дню благодарения должен по традиции приносить новое. Обычно это что-то большое и собственноручно изготовленное, но в этот раз весь ноябрь он был очень занят превращением в заросшего дровосека в клетчатой рубашке и забыл.

Я сижу на кухне и завтракаю, когда через черный вход заходит Николас в своей привычной экипировке, к которой я теперь отношусь с уважением, зная, насколько в ней тепло. Он достает из шкафчика мой любимый сине-зеленый стакан и, налив туда пять сантиметров воды, ставит передо мной. В воду опускается полевой цветок. Маленький, потрепанный, он пережил морозы и снегопад, но большинство лепестков еще держатся.

– О-о-о, – удивленно улыбаюсь я.

– Он рос в сарае, выше на чердаке. Только с лестницей смог достать.

Не доверяю я этому сараю. Покосившийся, старый, ему не меньше пяти тысяч лет. Страшно представить, как Николас забирается по лестнице, прислонив ее к прогнившему дереву.

– Спасибо. Но правда, не стоило.

– Ну, я подумал, будет мило.

– Мне не нужны цветы, честно.

Его взгляд подписывает мне смертный приговор.

– Проехали, – быстро добавляю я. – Иногда мне все равно их хочется, наверное.

Уголок губ у него дергается в улыбке, и он в один укус доедает половинку моего буррито с сосиской, а потом уходит в душ. А я почему-то разглядываю и разглядываю свой полуувядший цветочек. Ничего интересного в нем нет, и через час он, скорее всего, умрет уже окончательно. Винить в этом дурацком желании получать цветы я в любом случае буду общество.

Это всё социальные нормы заставляют думать, что тебе нужны эти умирающие растения, чтобы почувствовать себя любимой и важной. Они же по большому счету бесполезны, и я это знаю. Но запомню я не цвет и не красоту цветка, а внимание. Запомню заботу, с которой Николас, увидев этот цветочек, подумал обо мне и специально пошел за лестницей достать его. В воспоминаниях навсегда останется тот момент, когда он опустил его в мой любимый сине-зеленый стакан.

Я уже оделась и готова, Николас тоже – на нем зеленая рубашка хенли, которую я прежде не видела, и от этого нефритовые искорки в его глазах горят ярче. В треугольном широком вырезе хорошо видны ключицы. Святые небеса. У этого мужчины просто великолепные ключицы. Потом я замечаю округлую форму плеч. Небеса к нему в самом деле очень добры.

Насвистывая, он наполняет раковину мыльной водой и впервые за весь год начинает мыть посуду. Я смотрю на Николаса и понимаю, что фэйри подменили не только старую Наоми. Ох, так у меня проблемы с сердцем начнутся.

Он изменил прическу, не стал зачесывать кудри назад, и теперь они свободно падают на лоб. Я беспомощно подхожу ближе, и вот уже определенно вторгаюсь в его личное пространство. В чем дело, это из-за прически? Рубашки? Цветка? Из-за того, что он сам что-то делает по дому, без всякой просьбы? Что бы то ни было, сегодня он в сто раз привлекательнее. Если еще сейчас начнет подметать пол или почистит фильтр в сушилке, мне могут понадобиться нюхательные соли.