— Добрый день, — произнес хриплый старческий голос.

— Здравствуйте, — ответила Маша, вглядываясь в морщинистое лицо с мощным носом и надбровными дугами.

А женщина придвинула ей стул:

— Присаживайтесь, — и вышла из комнаты.

— Простите, что беспокою вас, Иван Ильич, — начала Маша, но старик поднял вверх крупную полную кисть.

— Не извиняйтесь. — Он улыбнулся, обнажив отлично сделанные искусственные зубы. — Юная девушка в белом платье приходит поговорить со мной о делах давно минувших дней. Это я должен благодарить вас, а не вы — извиняться.

Маша улыбнулась в ответ:

— Я хотела побеседовать о профессоре Шварце.

— О Боре? Но я думал, убийца найден?

— Да, найден. Но… Мне все равно необходимо прояснить для себя некоторые вопросы. — Маша почувствовала себя неловко.

Лебедев сдвинул кустистые брови:

— Что ж, барышня, проясняйте. Чем смогу — помогу.

— Видите ли, вы один из тех немногих, кто тесно общался с профессором до его отъезда в Америку. И мне важно узнать, чем вы тогда занимались…

Академик кивнул:

— К несчастью, мы с Борей никогда не работали над совместными статьями или одной проблематикой. Скорее, шли некоторое время в научной карьере параллельными путями. — Старик поерзал на кресле-кровати, устраиваясь поудобнее. — Боря, знаете, из молодого поколения генетиков, уже избавившихся от гнета лысенковщины. Но в его характере присутствовало и нечто, отличавшее старую школу… — Лебедев пожевал губами. — Он был не мастер говорить какие-то высокие слова. Но то, что исследовательская наука — самое высокое в жизни, разумелось само собой.

— Много работал? — улыбнулась Маша.

— О да! Еще будучи моим аспирантом, бил все рекорды упорства, сидел в лаборатории по шестнадцать часов.

Лебедев вздохнул.

— Мне радостно было видеть это, потому что мое поколение ученых еще высылали в конце 50-х за наши убеждения в лагеря. Вы вот верите в существование естественного отбора у человека?

Маша осторожно кивнула:

— Конечно.

— Вот видите. Вам это кажется очевидным. А по тем временам такая тематика считалась чуть ли не криминальной.

— Социал-дарвинизм? — улыбнулась Маша. — Евгеника — служанка фашизма?

Лебедев вдруг заквохтал, задыхаясь, как старая курица, и, испугавшись в первую секунду, Маша поняла, что старик смеется. Приподняв подрагивавшей рукой тяжелые очки, он вытер слезу и благосклонно воззрился на Машу:

— Приятно иметь с вами дело. Я ведь, знаете, за свою позицию еще успел погулять в лагерях: помню, как решал вопрос, почему элементарно, по законам Менделя, наследуется иммунитет у растений к самым различным грибковым заболеваниям, нагружая тачку, которую затем отвозил к растворному узлу… Понятно, что, вернувшись в Москву, я стал осторожнее высказываться. Вот этого, осторожности, оглядки, у Бори не было совсем. Он был свободен. Даже слишком.

— Что вы имеете в виду?

Лебедев вздохнул:

— Для вас, барышня, явление мутационного процесса, концентрация деталей, андрогенез, корреляционные связи — бессмысленный набор слов, но вы должны понять одно: любая эмпирическая, экспериментальная генетика должна быть осторожной, аккуратнейшей. Мы по локти засовываем руки в Божественное творение, и делать это надо… очень бережно. — Лебедев опять пожевал губами и кинул на Машу тяжелый взгляд исподлобья.

— Вы чего-то недоговариваете. — Маша улыбнулась. Она не была уверена, что правильно поняла возвышенную тираду.

Но академик не улыбнулся в ответ, а громко вздохнув, некоторое время, казалось, разглядывал выступающие на старческих руках крупные вены.

— Хорошо, — сказал он наконец. — В конце концов, Борю уже не воротишь, да и знаю я немного. — Он повернулся к Маше и пошевелил седыми бровями: — Да и просто-напросто не могу отказать женщине в таком платье!

— Спасибо. — Маша оправила крепдешин на коленях: знал бы Андрей, что его подарок так помогает в делах следствия!

— Девяностые годы, годы хаоса и разбазаривания советской науки, пришлись на конец моей карьеры и на расцвет Бориной. Он, как я говорил, работал как бешеный, сидя в лаборатории почти безвылазно, и почти никуда не выходил, разве что в военную столовку метрах в трехстах, где обедал и ужинал, забирая продукты на завтрак, если не ночевал дома. Вскоре институт наш сдали в аренду каким-то кооперативам — наплодившиеся в годы лысенковщины непрофессионалы, ставшие к началу 90-х большим начальством, не стеснялись заработать. Вот тогда Боря и ушел в частный сектор.

Маша нахмурилась:

— В какой частный сектор? Он же работал над эмбриональной генетикой, где могли понадобиться… — и вдруг осеклась. А Лебедев вновь перевел взгляд на свои руки и вздохнул.

— Дальше все, что я вам говорю, следует делить на десять. Говорят, он проводил опыты на человеческих эмбрионах. Опыты были запрещены во всем мире, но в тот конкретный период «лихих 90-х», как бы вам сказать… Сместились понятия того, что может и не может себе позволить ученый, общая вседозволенность лишала ориентиров самых стойких. А дальше…

— А дальше? — Маша, замерев, во все глаза смотрела на старого ученого.

— Дальше случился скандал. Деталей я не знаю, слышал только слухи от общих коллег о погибшем при рождении младенце. Но ясно одно: именно поэтому Шварц был вынужден срочно принять приглашение Гарвардского университета и уехать из России. Честно говоря, я был очень удивлен, что он решил вернуться. Впрочем, старых связей, в том числе и со мной, Боря не поддерживал. — И Лебедев посмотрел на Машу грустно и чуть виновато. — Иногда так случается, что ученый чувствует себя демиургом. Всесильным Творцом, которому подвластна материя. И это всегда ведет к последствиям. Трагическим последствиям, Мария.

1992. 1993. 1995. 1995.

Маша попросила у него выяснить годы рождения Алисы, Ираклия, Елисея и Надежды Шварц. Она ничего не объяснила, но голос у нее был глухой и какой-то потерянный. Еще она сказала, что нужно найти клинику, где они все появились на свет. — Она так и сказала: «клинику», в единственном числе, и Андрей, думая, что ослышался, все-таки сделал необходимые звонки. И теперь сидел, озадаченно хмурясь в экран. Маша не оговорилась: все четверо родились в роддоме в Люберцах. Причем родители Алисы, запойные пьяницы, помнили только факт «люберецкого» местонахождения, а Элисо Вахтанговна, после некоторой паузы, сообщила точный адрес. Узнав у отца Елисея Антонова, что его жена рожала сына в том же заведении, он рискнул перезвонить Джорадзе и попал в этот раз на Гию Давидовича.

— Почему? — спросил Андрей, глядя в экран компьютера на только что найденную через поисковик фотографию неказистого здания роддома. — Почему вы, будучи солистами Большого театра и живя в центре, обратились в люберецкий роддом?