Очередной парадокс — я же предупреждал, их будет много. Ведь парадоксы — это дьявольская игра, а евгеника, уж если на то пошло, должна быть его любимой игрушкой. Итак, парадокс — Америка, опередившая в предвоенные годы все государства Европы в продвинутости своей евгенистической политики, но осудившая преступления нацистских врачей — я, кстати, все вглядывался в их фотографии с Нюрнбергского процесса — такие хорошие, нор-маль-ны-е лица, — продолжала увлекаться «золотым сном человечества». «Закон об уродах» отменили в Чикаго только в 1972 году. А действовать он начал в 1867-м. То есть был принят всего двумя годами позже окончания Гражданской войны в США и действовал до года, когда «Маринер» прислал землянам первые фотографии с поверхности Марса. Согласно этому закону «искалеченным, изуродованным, больным и другим людям, чей внешний вид вызывает отвращение, запрещено появляться в публичных местах под угрозой штрафа от 1 до 50 долларов за каждый подобный проступок». Но не появляться было недостаточно. Уроды не должны были плодиться. В этом, как всегда, виноваты были женщины. Более прицельно — женщины из бедных слоев населения и цветные. В том же 1972-м стало известно о принудительной или тайной стерилизации по крайней мере двух тысяч черных женщин. Индейские скво тоже подвергались этой процедуре — им, уже во время родов, отказывались предоставлять медицинскую помощь, пока не согласятся на стерилизацию. Часто бедняги давали свое согласие просто потому, что не понимали языка, говоря только на наречии своего племени. Впрочем, американцы были далеко не единственными…

На Петровку Маша приехала уже в отличном расположении духа.

— Как думаешь, он извинится? — спросила она, садясь напротив.

— Анютин-то? — хмыкнул Андрей. — Не знаешь ты нашего полковника. Но некоторое время будет чувствовать себя виноватым.

— Думаю, нам следует это использовать, — нахмурилась Маша. — Смотри: с перерывом от двух недель до месяца погибают несколько человек. Все они крутятся в области, которую приблизительно можно обозначить шоу-бизнесом в крайне общем его понимании, охватывающем и телевидение, и кино, и модные показы. Мы еще не знаем, были ли эти люди знакомы меж собой, но я почти уверена, Надя Шварц знает их всех, а ее отец, как ты помнишь, хранил список с инициалами трех из погибших. Значит, у нас есть два возможных пути.

— Первый: выяснить связь между тремя жертвами и Надей.

Маша кивнула:

— Второй — копать сугубо в направлении Бориса Шварца, единственного человека, объединявшего всех известных жертв. И еще, — Маша помолчала, — надо попытаться найти этого частного детектива, Андрей.

Андрей скривился: легко сказать — найти! Сколько их в многомиллионном городе: работающих под прикрытием контор мелких и покрупнее, официальных и «серых», а сколько тех, кто трудится вообще «вчерную», никому не давая отчета и уж точно не платя налогов? Маша умоляюще на него посмотрела, и он сдался, кивнул:

— Хорошо, попробую. А как ты планируешь приступить к истории со Шварцем? — Андрей улыбнулся: — Рассчитываешь выбить себе командировку в Америку? Предупреждаю — не такое уж у Анютина бешеное чувство вины, чтобы раскошелиться…

Маша покачала головой:

— Не хочу в Америку. Пока, по крайней мере. Не было у нас никаких зацепок ни по одной из жертв, связанной со Штатами. Поищем сначала здесь — прошерстим всех знакомых, знакомых знакомых. — Она задумалась. — Хотя один звонок за океан я все же сделаю.

И на вопросительный взгляд Андрея добавила:

— Я поговорила с одной дочерью. Но ведь есть еще старшая, Анна.

Андрей кивнул: это была хорошая идея. Тем более что у него и телефончик имелся. Он залез в рабочую записную книжку и переписал его на листочек для Маши, вспомнив бледное невыразительное лицо с красными веками, искривленные в гримасе отвращения тонкие губы в тот момент, когда она говорила о своей сестре. Интересная семейка, ничего не скажешь! И порадовался, что говорить с Анной придется не ему, а Маше.

Маша взглянула на экран мобильника. Времени — шесть вечера. Минус разница с Бостоном — десять утра. Не самый лучший час для официального звонка, но, по крайней мере, вполне приличный. Она набрала номер и слушала, задумавшись, с полминуты длинные гудки, а очнувшись, уже хотела отсоединиться. Но тут в трубке раздался щелчок и глухой голос произнес:

— Хеллоу.

— Доброе утро. — Маша почувствовала себя виноватой: может, она неправильно высчитала время и побеспокоила человека посреди ночи? — Простите, вас беспокоят из Главного управления МВД по Москве, Мария Каравай. Я вас, наверное, разбудила?

— Да. — Маша услышала, как Анна жадно пьет. — Простите. Дело не в вас, а в таблетках. Меня от них все время тянет в сон.

— Антидепрессанты? — выпалила Маша первое, что ей пришло в голову.

— Знакомо? — На другом конце трубки щелкнула зажигалка. Анна затянулась.

А Маша на секунду замешкалась, прежде чем ответить:

— Да. Как и убийство отца.

— Ого! Сколько совпадений. Однако не думаю, что предательство сестры входит и в ваш список, верно?

— Нет. — Маша вспомнила девушку, сидящую на подмосковной даче и бессмысленно таращащуюся в окно. Может, у той тоже — депрессия?

— Как она? Вы не в курсе? — будто услышав Машины мысли, спросила Анна.

— Подавлена, — честно ответила Маша.

— Интересно, чем же? — Анна хихикнула. — Маленькая склизкая дрянь!

Маша сглотнула — переход был разительный.

— Вы не верите в то, что ваш отец… — Она запнулась.

— Тянул грязные руки к нашей красотке? — Анна засмеялась, смех перешел в кашель, сухой, надрывный. — А вы? Конечно, верите! Такая отличная история для помойной желтой прессы, правда? А я вот, представьте, не верю! — выкрикнула она. — И еще я не верю, что виноват тот деревенский дурачок! Она, Надька, убила папу, и это так же верно, как если бы она сама исполосовала его насмерть — чем там? Мечом? Шпагой?

— Саблей, — тихо сказала Маша. — И я с вами абсолютно согласна.

Они помолчали. Маша слышала, как на том конце трубки тяжело дышала, медленно остывая после своей тирады, старшая дочь Шварца.

— Так что вы хотели спросить, простите, как вас…

— Мария. Я хотела узнать, во‑первых, знакомы ли вам имена Алисы Канунниковой, Ираклия Джорадзе и Елисея Антонова?

— Впервые слышу. — Голос Анны был ровным, пауза — как раз достаточной для того, чтобы попытаться вспомнить и увериться в том, что память не хранит ни одну из трех фамилий. Маша вздохнула: старшая Шварц явно говорила правду. В отличие от своей сестры. — А во‑вторых? — спросила ее Анна, и Маша встрепенулась.