— А еще не могли бы вы дать мне список людей, друзей семьи, хорошо знакомых с вашим отцом?

— Зачем вам, теперь-то? — Анна помолчала. — Впрочем, следствию виднее. Папа, честно говоря, был не очень общительным: для него существовала работа и еще раз работа и только потом, в немногое оставшееся время, семья.

Маша кивнула:

— Да, Надя говорила про профессора примерно то же самое.

— Поэтому, — продолжила Анна, отказавшись вновь реагировать на имя «Надя», — все его дружеские связи тоже в основном крутились вокруг науки. Ну, с Калужкиным, думаю, вы знакомы. Еще пара профессоров здесь, в Штатах, но они не общались, особенно с тех пор, как папа вернулся в Россию. Еще академик Лебедев, знаете, знаменитый генетик, еще до папиной эмиграции они были дружны домами. Но жив ли он? Ему должно быть уже хорошо за восемьдесят. У Лебедева еще был ассистент — Носов, по-моему, папа считал, что у того большое будущее, и его опекал. Вот и все, пожалуй.

Маша записала фамилии и произнесла уже навязшую на зубах фразу:

— Спасибо, вы нам очень помогли.

Анна скептично хмыкнула:

— Да? Не думаю. Но — обращайтесь.

Маша хотела было попрощаться, но вместо этого вдруг спросила:

— Анна, как вы думаете, кого может бояться ваша сестра?

На том конце трубки Анна молчала, и Маша, решив, что проблема со связью, открыла рот, чтобы повторить вопрос, когда та медленно произнесла:

— Уже никого.

— Уже? — переспросила Маша.

— Единственный человек, которого она боялась, был папа. Поймите меня правильно — он ни разу не поднял на нас руку и даже голос повышал крайне редко. Но папа был, а для меня так и остался, кем-то вроде папы римского…

— Как? — не поняла Маша.

— Наместником Бога на земле, махиной, громадой. Источником всего. — Анна вздохнула. — Не знаю, как вам объяснить. С того момента, как его убили, я, ученый, агностик, осталась в полном, тотальном одиночестве. Бог для меня умер: и тот, кому молятся в церквях и мечетях, и мой, личный. Надя же, — голос Анны при имени сестры будто заиндевел, — смелая девочка, как вы смогли убедиться. И отец был единственный, кто… — Маша услышала судорожный вздох, схожий с рыданием, и поспешила наконец попрощаться.

А положив трубку, задумчиво уставилась в стол. Вряд ли смелая девочка Надя боялась отцовского привидения. Но тогда кого же, кого?!

Ни-че-го. Намываешь тоннами серую, бессмысленную руду. Тратишь время, которое мог бы провести с много большим толком, гуляя с Машей по городу или поедая ее несъедобные — да и черт с ними! — ужины, или валяясь в обнимку в постели. В Останкино он намывал ее относительно спокойно, хоть и безрезультатно: никто из команды Ираклия Джорадзе не знал о существовании Алисы Канунниковой и Елисея Антонова. Он даже позвонил Гие Давидовичу и попросил узнать у матери, не слышала ли она эти имена. Нет. Никакого проблеска. Глухая стена.

Дальше — хуже: Андрей с головой окунулся в мир гламура, и ему там совсем не приглянулось. Жеманные манекенщики, каждый из которых мнит себя пупом земли, армия из парикмахеров и визажистов, модные фотографы: да, детка, да, а теперь посмотри чуть-чуть левее и подбородок повыше, вы как сюда попали, что, с Петровки, какие вопросы? Бегающие глазки и мгновенная вальяжность, как только они понимали, что он не собирается копаться в их грязном бельишке — вроде наркотиков и секса с семнадцатилетними. Их переглядывания после сканирования Андреева гардероба: «Боже, кто этот неандерталец? Таких еще пускают внутрь Садового кольца?» Взгляд, ошарашенный, Андрея, в ответ: что это за мужские майки с вырезом до пупа, шорты, похожие на юбку в складку, обнажающие до колена волосатые ноги? А сочетания цветов — вырви глаз: оранжевый и ядовито-зеленый, и все это — с фиолетовыми ботинками. Модные мальчики, как, впрочем, и девочки, казались ему инопланетянами с каких-то недружественных планет. Елисей Антонов, избивающий свою домработницу, просто так, для улучшения настроя или чтобы избавиться от стресса перед показом очередной коллекции, вполне себе вписывался в общую картину.

В мире кино оказалось немногим лучше: вальяжности, даже показной, не наблюдалось. Все носились, как подстегнутые, по съемочной площадке: орали, матерились, потом наступала тишина — снимался эпизод, и снова: истерика у актрисы, которую заставляют учить слишком сложный текст, истерика у продюсера, у которого из-за истерики актрисы пропадает съемочный день, истерика режиссера, что его заставляют снимать такое… (дальше непечатно). Помощники оператора, кабельщики и осветители, буднично попивающие в это время за декорациями, реквизиторы и костюмеры, что летали с вытаращенными глазами туда-сюда по съемочной площадке, груженные кипой костюмов и странными предметами вроде напольных ваз, жестяных коробочек и громоздких кальянов. Андрей крутил головой, выискивая тех, кто работал с Алисой Канунниковой, заглядывал в полубезумные лица и спрашивал, спрашивал, спрашивал…

Он угробил на вопросы две недели, потратил бездну сил на перемещения по вечно стоящему в пробках городу, устал, ужасно устал общаться с такими странными людьми, держать лицо и стараться не смеяться истерически и не скатиться в оскорбления. Но каждодневно возвращался к Маше с совершенно четким пониманием того, что ее версия — ошибочна, что этих людей ничего не связывает, никаких общих знакомых, даже странно — Москва, господи прости, такая большая деревня.

Он вздохнул, встав в очередной пробке, и от нечего делать глядел по сторонам. Девушка, ростом и цветом волос схожая с его Машей, торопилась куда-то по своим делам и вдруг замерла, прилипнув к витрине. Андрей вытянул голову, чтобы полюбопытствовать, и замер сам. В витрине он увидел платье. И то ли общение с модной тусовкой так его взбодрило, но он впервые залюбовался тряпкой отдельно от женского тела. Впрочем, сказал он себе, выворачивая к обочине и даже не отдавая себе в том отчета, это ж разве тряпка? Это как раз то, что нужно его Маше. Белое, шелковое, в алых цветах — а он, за исключением одного случая, никогда не видел Машу ни в чем, кроме черного. «Она такое никогда не наденет, — сказал себе Андрей, припарковавшись и открыв дверь машины. — Она тебя засмеет, и правильно сделает!»

И он, как загипнотизированный, подошел к витрине. Девушка, привлекшая его внимание к платью, уже отошла, и он понял почему. Внизу, рядом со скромной надписью «Начало летних распродаж», стоял ценник. А на ценнике — две суммы: одна перечеркнутая, другая, чуть поменьше, как бы зазывала — купи меня, смотри, как я подешевело! Андрей крякнул. Даже вторая, призывная цена была ему не по карману. Но почему-то именно тот факт, что платье — дорогое, окончательно убедил Андрея в том, что «надо брать». «Одолжу у Хмельченко с получки», — сказал себе он, решительным гладиаторским жестом толкнув дверь бутика. И сразу оробел. В магазине было пусто. Пахло сладковатыми духами, и играло радио — из романтичных. Из глубины к Андрею, как к родному, бросилась девушка, столь же нежная, как и весь тутошний декор.