человека, оказавшего правительству неизмеримо более важную услугу.

После долгих дней ожидания — в каком настроении, нетрудно вообразить — я получил письмо от секретаря губернаторской канцелярии, в котором меня извещали, что я подозреваюсь в злоупотреблениях и что мне предписывается ответить по ряду обвинений, касающихся моего управления. По некоторым из этих обвинений мне нетрудно было объясниться немедленно, по другим же необходимы были документы, а главное — для меня было важно, чтобы все дело расследовалось в самом Натале. Я мог бы выяснить у прежних моих подчиненных причину ошибок и, наверно, очень скоро внес бы в это дело желаемую ясность. Но генерал не пожелал отпустить меня в Наталь. Этот отказ повредил мне больше, чем странный способ предъявления мне обвинения в злоупотреблениях. Зачем я, в таком случае, был совершенно неожиданно вызван из Наталя, как будто бы с повышением по службе, если меня подозревали в злоупотреблениях? Почему мне сообщили про эти оскорбительные подозрения только теперь, когда я находился далеко от того места, где мне легче было бы защищаться? И затем: почему дело было сразу выставлено в неблагоприятном для меня свете, вопреки обычаю и справедливости?

Еще до того как я успел ответить по всем пунктам (насколько это вообще было возможно без документов и устных объяснений), я узнал из косвенных источников, что генерал потому так сердит на меня, что я в Натале «противился» ему, что действительно, — прибавляли мои осведомители, — было очень неуместно.

Тут я вдруг сразу все понял. Да, я спорил с ним, наивно полагая, что добьюсь этим его уважения. Я противоречил ему, но, уезжая, он ничем не дал повода думать, что он на меня за это сердит. Я был настолько наивен, что в своем переводе в Паданг усмотрел доказательство того, что он одобрил мои возражения. Вы сейчас увидите, как я мало его знал.

Когда я узнал истинную причину столь несправедливой оценки моего поведения в денежных делах, я почувствовал даже некоторое удовлетворение. Я ответил, как мог обстоятельнее, по пунктам, и закончил письмо, — черновик его у меня хранится до сих пор, — следующими словами:

«Я ответил, насколько это было возможно без документов и без расследования на месте, на обвинения, связанные с моим управлением. Прошу ваше превосходительство отнестись ко мне без всякого снисхождения. Я молод и ничтожен в сравнении с силой господствующих понятий, выступать против которых вынуждают меня мои принципы, но тем не менее я горд своей нравственной независимостью, горд своей честью».

Через день я был уволен вследствие «служебных злоупотреблений». Прокурору было приказано начать следствие о моей служебной деятельности.

Вот в каком положении очутился в Паданге молодой двадцатитрехлетний человек, опозоренный обвинением в нечестности. Мне советовали сослаться на молодость, — я был еще очень юн, когда случились якобы допущенные мною злоупотребления, — но я не хотел. Я уже слишком много передумал и перестрадал и, смею сказать, слишком много потрудился, чтобы оправдываться своею молодостью. Из заключительных строк моего письма вы видите, что я не хотел, чтобы на меня смотрели, как на ребенка. Ведь в Натале я выполнил мой долг перед генералом, как подобало взрослому. По тону письма вы, кроме того, могли убедиться, как необоснованно было возбужденное против меня обвинение: право же, кто виновен в низких поступках, тот пишет иначе!

Меня не арестовали, что было бы неизбежно, если бы они сами верили обвинению. Быть может, это как будто случайное упущение имело особое основание. Ведь арестанта надо кормить и содержать. Так как мне запрещен был выезд из Паданга, то я, собственно, был такой же заключенный, только без крова и пищи! Я неоднократно, но безо всякого успеха, писал генералу, чтобы он не препятствовал моему отъезду из Паданга, потому что, если я даже виновен, нет такого преступления, за которое полагалась бы голодная смерть.

Прокурор, который, по-видимому, чувствовал себя в затруднительном положении, нашел наконец из него выход, заявив, что привлечение меня к ответственности выходит за пределы его компетенции, так как судебное преследование должностных лиц требует разрешения правительства в Батавии. Все же генерал продержал меня, как я сказал, в Паданге девять месяцев. Наконец он получил от высшего начальства приказ отпустить меня в Батавию.

Когда я через два-три года оказался при деньгах, — милая Тина, ты дала мне эти деньги, — я заплатил несколько тысяч гульденов, чтобы покрыть недостачу в кассовых счетах Наталя 1842—1843 годов. Один видный чиновник заметил мне: «Я бы на вашем месте не стал этого делать, я выдал бы вексель на вечность». Ainsi va le monde![121]

Тут Хавелаар хотел начать рассказ, которого его гости с нетерпением ждали: о том, как и почему он «противился» в Натале генералу Вандамме; но вдруг на веранде дома показалась мефроу Слотеринг и позвала полицейского, сидевшего на скамейке у дома Хавелаара. Он подошел к ней, а потом окликнул человека, который только что вошел в усадьбу, по-видимому с намерением направиться в кухню, находящуюся за домом. Наше общество, вероятно, не обратило бы внимания на это происшествие, если бы за обедом Тина не сказала, что мефроу Слотеринг стала боязливой и следит за всяким посторонним, входящим в усадьбу. Человек подошел к ней: видно было, что она его допрашивает и что допрос не в его пользу. Во всяком случае, он вдруг повернулся и побежал прочь со двора.

— Какая досада, — сказала Тина. — Он, вероятно, принес продавать кур или овощи. У меня в доме еще ничего нет.

— Пошли кого-нибудь, — ответил Хавелаар. — Ты ведь знаешь, что туземные дамы любят проявлять свою власть. Ее муж когда-то был здесь первой персоной; как ни ничтожно, в сущности, значение ассистент-резидента — в своем округе он маленький царь. Она еще не может свыкнуться с низложением. Оставим бедной женщине это небольшое удовольствие. Сделай вид, будто ты ничего не заметила.

Тине нетрудно было это сделать: она не отличалась властолюбием.

Здесь мне необходимо сделать отступление, а именно, отступление на тему об отступлениях. Писателю иногда бывает очень трудно благополучно проследовать между двумя скалами — Сциллой излишнего и Харибдой недостаточного. Трудность эта возрастает еще больше, когда ему приходится описывать события, переносящие читателя на совершенно незнакомую почву. Связь между событиями и местами, где они происходят, слишком тесна, чтобы можно было