полностью обойтись без описания этих мест. Вдвойне труднее благополучно проплыть между двумя упомянутыми скалами автору, избравшему местом действия своего рассказа Индию. Ибо там, где писатель рассказывает про европейские дела, он может предположить, что многие детали известны и понятны читателю и без особых разъяснений. Если же действие происходит в Индии, то писателю на каждом шагу приходится себя спрашивать, правильно ли поймет то или другое обстоятельство читатель, с Индией не знакомый? Читателю-европейцу, например, представившему себе, что мефроу Слотеринг живет у Хавелааров, останется непонятным, почему она не присоединилась к обществу, которое пило на открытой галерее кофе. Правда, я уже упоминал, что мефроу Слотеринг занимала отдельный дом, но для правильного понимания ее положения, а также и для понимания последующих событий совершенно необходимо познакомить читателя с домом и усадьбой Хавелаара.

Упрек, столь часто обращаемый к великому мастеру, написавшему «Веверлея»[122], а именно, в склонности к злоупотреблению терпением читателей, которым приходится прочитывать десятки страниц с описанием места действия, этот упрек представляется мне необоснованным, и я думаю, что для решения, в какой степени он справедлив, проще всего задаться вопросом: нужно ли такое описание, или нет, для того чтобы вы получили от прочитанной книги то впечатление, которое хотел вызвать автор? Если да, то не вините его за то, что он ждет от вас труда прочесть страницы, на писание которых он тоже, и не без умысла, затратил немалый труд. Если нет, то отбросьте книгу. Ибо писатель, ни с того ни с сего выдающий топографию за художественные образы, не заслуживает, чтобы его начали читать даже с того места, где его топографические изыскания кончаются.

Но нельзя забывать, что суждение читателя о необходимости или ненужности того или иного отступления часто оказывается преждевременным и ошибочным уже потому, что до наступления развязки у него нет достаточных данных для правильного решения — нужна или не нужна была такая-то деталь, чтобы постепенно подвести читателя к развязке? И когда, ознакомившись с развязкой, он открывает книгу с начала (о книгах, не заслуживающих того, чтобы их прочли больше одного раза, я здесь не говорю) и решает, что некоторые из отступлений могли бы быть без всякого ущерба опущены, все же остается вопрос: получил ли бы он от произведения то же самое впечатление, если бы автор более или менее искусственным путем не создал этого впечатления как раз посредством тех самых отступлений, которые поверхностно судящему читателю представляются излишними?

Вы думаете, смерть Ами Робсарт потрясла бы вас, если бы вы плохо знали залы Кенильворта?[123] И вы думаете, что нет никакой связи — связи по контрасту— между пышным одеянием, в котором предстал перед ней презренный Лестер, и чернотой его души? Разве вы не чувствуете, что Лестер (всякому, кому этот персонаж знаком из других источников, а не только из романа, это хорошо известно) совсем не тот, каким его видят в Кенильворте? Однако великий романист, предпочитавший пользоваться искусным распределением тонов, а не грубыми мазками одной и той же краски, почел ниже своего достоинства обмакнуть кисть в грязь и кровь, что налипли на презренном фаворите Елизаветы. Он изобразил грязного и подлого злодея, но сделал это при помощи оттенков, не бросающихся резко в глаза своей нарочитостью и грубостью. Тот, кто эти тонкие штрихи сочтет за излишние и подлежащие изъятию, наверно остался бы очень доволен приемами литературной школы, процветавшей с 1830 года во Франции. К чести этой страны я должен заметить, что французские писатели, особенно сильно погрешившие против хорошего вкуса, пользовались наибольшим успехом как раз за границей, а не в самой Франции. Эта школа — надеюсь и верю, что она уже отцвела! — весьма охотно макала свою кисть в лужи крови и кровью малевала на полотне яркие пятна, бросавшиеся в глаза и с далекого расстояния. Чтобы намалевать эти грубые красно-черные полосы, не требовалось тонкого искусства, необходимого для воплощения на холсте нежных очертаний чашечки лилии. Поэтому-то школа, о которой идет речь, и выбирала в качестве своих героев тиранов-королей, и охотнее всего из тех эпох, когда народы находились еще в младенческом возрасте. Жестокость короля дает возможность заполнить многие страницы воплями страждущего народа... его гнев позволяет писателю перебить тысячи людей на поле битвы... его ошибки дают право для описания голода и чумы. Полное раздолье для грубой мазни! Вы остались равнодушным при виде трупа, который лежит вон там, немой и неподвижный? Так в моем рассказе найдется место для жертвы, которая еще хрипит и содрогается! Вы не прослезились при виде матери, тщетно ищущей свое дитя? Хорошо! Я покажу вам другую мать, которая видела, как ее дитя четвертовали! Вы остались бесчувственным, созерцая мученическую кончину этого человека? Хорошо же! Я расшевелю вашу чувствительность стократ, показав вам еще девяносто девять человек, подвергнутых куда более мучительной казни! Неужели вы настолько очерствели, что не содрогаетесь при виде солдата, который в осажденной крепости от голода отъедает себе левую руку?.. Жестокосердный! Так смотри же! Начальник гарнизона крепости отдает команду солдатам: «Правой, левой, кругом! Становитесь в круг! Пусть каждый отгрызает левую руку стоящего справа от него... Марш!»

Да, так искусство отвратительного переходит в нелепость, — что я, мимоходом, и хотел доказать.

И потому нельзя опрометчиво осуждать писателя, который намеревался постепенно подготовить вас, читатель, к финальной катастрофе, не прибегая при этом к кричащим краскам.

Однако еще опаснее противоположная крайность. Вы презираете старания грубой литературы, пытающейся воздействовать на ваши чувства широкими мазками чрезмерно ярких, но однотонных красок. Но... но когда писатель впадает в крайность иного рода, когда он грешит частыми отступлениями от главной темы и с изысканной тщательностью выписывает тончайшей кистью мелкие детали, ваше возмущение будет еще сильнее, и вы правы: ибо в последнем случае он заставит вас скучать, а этому прощения нет. И тем не менее я отваживаюсь сообщить вам кое-какие подробности о доме и усадьбе Хавелаара.

Будет ошибкой представлять себе дом в Индии по европейскому образцу, то есть вообразить каменную громаду, состоящую из нагороженных одна на другую комнат и комнаток, впереди улицу, справа и слева соседние дома, вплотную примыкающие к нашему, сзади садик с тремя тощими, как метлы, деревцами. За немногими исключениями дома в Индии вовсе не имеют этажей. Европейскому читателю это покажется странным; одна из особенностей цивилизации — или того, что зовут цивилизацией, — находить все естественное странным. Индийские дома совершенно не похожи на