— А что он сделал после... присвоения индюка? Ведь это некоторым образом была... кража... И после эпиграммы?

— О, он меня ужасно покарал. Если бы он привлек меня к суду по обвинению в дерзостном неуважении к особе губернатора западного побережья Суматры (а в те дни при некотором желании это легко можно было превратить в обвинение в «попытке подорвать авторитет нидерландской власти и возбудить население к мятежу») или привлек бы меня к ответственности за «кражу на большой дороге», он поступил бы как добрый человек. Но нет, он наказал меня страшнее. Туземцу, пасшему стадо индюков, он велел ходить другой улицей. А за эпиграмму?.. О, это еще хуже! Он не сказал ничего, не сделал ничего. Да, это было жестоко. Он отказал мне в ничтожнейшем ореоле мученичества, не дал мне пробудить к себе сочувствие, которое возбуждает гонение, Он не позволил мне быть несчастным из-за моего остроумия. О Дюклари! О Фербрюгге! Это было так ужасно, что могло бы навеки внушить отвращение и к индюкам, и к эпиграммам. Столь полное и абсолютное отсутствие поощрения гасит пламя гения до последней искры... включительно. И я больше этого никогда не делал!

Глава тринадцатая

— Нельзя ли теперь узнать, за что, собственно говоря, вы были уволены? — спросил Дюклари.

— С величайшим удовольствием. Так как я, хотя бы частично, могу подкрепить доказательствами все, что мне придется сказать об этом, то вы убедитесь, что я не поступил легкомысленно, включив в свой рассказ падангские толки о пропавшем младенце. Они покажутся очень правдоподобными тому, кто узнает нашего храброго генерала по обстоятельствам, касающимся меня.

Итак, в моей кассовой отчетности оказались неточности и упущения. Вам известно, конечно, что всякая неточность в таких делах неизбежно приводит к убытку; никогда еще ни у кого не прибавилось денег благодаря беспечности. Главный заведующий счетной частью в Паданге, который особым другом мне не был, утверждал, что недостает нескольких тысяч. Однако заметьте, что, пока я был в Натале, никто об этом не говорил мне ни слова. Совершенно неожиданно меня переводят внутрь страны — в Паданг. Вы знаете, Фербрюгге, что на Суматре должность во внутренней горной части территории Паданга выгоднее и приятнее, чем в северном резидентстве. Незадолго до того к нам приезжал губернатор, — вы скоро узнаете, зачем и почему, — и так как во время его пребывания в округе и даже в моем доме произошли события, которые, как мне казалось, обнаружили мои служебные качества, то я принял это назначение как повышение по службе и отправился из Наталя в Паданг.

Путь я совершил на французском судне «Баобаб» из Марселя. Оно погрузило в Атье перец и, конечно, в Натале «почувствовало недостаток в пресной воде». Немедленно по прибытии в Паданг, перед тем как ехать дальше в глубь страны, я хотел, как полагается, нанести визит губернатору, но он велел мне передать, что не может меня принять и чтобы я до получения особого приказа отложил свой отъезд к месту назначения. Вы понимаете мое удивление, тем более что, уезжая от меня в Наталь, он держал себя так, как будто я у него на лучшем счету. В Паданге у меня было несколько знакомых, и от них я узнал, или, вернее, по их ко мне отношению догадался, что генерал очень против меня настроен. Я чувствовал, что близится буря, но не знал, откуда она грянет. Нуждаясь в деньгах, я попросил нескольких лиц временно выручить меня и был крайне удивлен, встретив повсюду отказ. Дело в том, что в Паданге (как, впрочем, во всей Индии, где кредит играет слишком большую роль) в этом вопросе все настроены очень терпимо. Обыкновенно с удовольствием ссудили бы несколькими сотнями гульденов контролера, едущего к месту службы и неожиданно, не по своей вине, задержанного в пути. Мне же отказали во всякой помощи.

Я стал требовать, чтобы мне объяснили причину такого недоверия, и с великим трудом узнал наконец, что в моей кассовой отчетности в Натале обнаружены ошибки и упущения, которые бросают тень на мою честность в обращении с казенными суммами. Что в моем денежном хозяйстве обнаружены ошибки, нисколько меня не удивило; удивило бы меня скорее обратное. Но я был поражен тем, что губернатор, который сам был свидетелем того, как мне совершенно не приходилось уделять внимания канцелярии из-за грозившего вспыхнуть восстания, который хвалил меня за неустрашимость и присутствие духа, — что этот самый губернатор мог считать мое поведение нечестным или злонамеренным. Никому лучше его не было известно, что в подобных обстоятельствах об этом не могло быть и речи.

Но даже если кому и было угодно считать меня ответственным за ошибки, совершенные в то время, когда я, часто с опасностью для жизни, находился далеко от кассы и от всех денежных дел и принужден был доверять управление ими другим, то и тогда я был бы виновен всего лишь в небрежности, которая не имеет ничего общего с злоупотреблением. Таких примеров было немало, особенно в то время, когда правительство, отлично понимая, как трудно положение чиновника на Суматре, держалось общего правила: сквозь пальцы смотреть на подобные упущения. Обычно довольствовались тем, что предлагали чиновнику восполнить недостачу, и нужны были очень уж неоспоримые доказательства, чтобы произнести слово «нечестность». Подобный взгляд на эти вещи так укоренился, что я сам в Натале сказал губернатору:

— Боюсь, что мне придется заплатить много своих денег, когда рассмотрят в Паданге мою отчетность.

На что он, пожав плечами, ответил:

— Ах, уж эти денежные дела! — как если бы он сам считал, что этот маловажный вопрос должен быть на втором плане.

Я согласен, что денежные дела важны. Но как ни важны они, все же в данном случае эти дела были на втором плане в сравнении с другими заботами и делами. Недостача в кассе нескольких тысяч, взятая сама по себе, конечно не мелочь. Но если эти недостающие тысячи пропали вследствие моих увенчавшихся успехом стараний предотвратить восстание, грозившее распространиться на всю территорию Манделинга и открыть туда доступ повстанцам, прогнать которых нам стоило бы и средств и человеческих жизней, тогда, по сравнению с этой предотвращенной опасностью, недостача каких-то сумм представляется пустяком, и, право, невеликодушно требовать их покрытия от