перспективы перестанет быть барьером для взаимопонимания между представителями точных и социальных наук. Вместо этого оно станет местом встречи, площадью, на которой можно будет беседовать, спорить и обсуждать разногласия.

8

Убить китайского мандарина

Моральные следствия удаленности[582]

1. Противопоставлять природной закономерности закономерность историческую мы научились все у тех же древних греков. В знаменитом пассаже из «Риторики» (1373b) Аристотель сформулировал это противопоставление так:

Понятие справедливости и несправедливости определяется двояким образом: согласно двум категориям законов и согласно людям, которых они касаются. Я утверждаю, что существует закон частный и закон общий. Частным я называю тот закон, который установлен каждым народом для самого себя; этот закон бывает и писаный, и неписаный. Общим законом я называю закон естественный. Есть нечто справедливое и несправедливое по природе, общее для всех, признаваемое таковым всеми народами, если даже между ними нет никакой связи и никакого соглашения относительно этого. Такого рода справедливое имеет, вероятно, в виду Антигона, утверждая, что вполне согласно с справедливостью похоронить, вопреки запрещению, труп Полиника, так как это относится к области естественной справедливости —

Ведь не вчера был создан тот закон —Когда явился он, никто не знает[583].

Аристотель анализирует различные роды красноречия: совещательное, судебное, торжественное (последнее направлено либо на хвалу, либо на порицание). Противопоставление писаного частного закона неписаному общему закону содержится в разделе, посвященном судебному красноречию. Аристотель не тратит время на то, чтобы доказать существование неписаного естественного закона: он считает такой закон именно что естественным и, следовательно, самоочевидным. Стоит отметить, что английский перевод «Риторики», опубликованный в 1926 году в серии «Loeb Classical Library», не свободен в данном случае от сексистского обертона («As all men in a manner divine <…> no man knoweth»), который отсутствует в греческом подлиннике. Это не малосущественная деталь: и Софокл, и Аристотель используют нейтральные термины (никто; все) в тех пассажах, которые или прямо относятся к некоему женскому персонажу (например, к Антигоне), или имеют в виду женский персонаж как образцовый случай. Эти нейтральные термины напоминают нам, что естественный закон объемлет и мужчин и женщин. Устами Антигоны говорит голос всеобщего; закон же писаный (и мужской), именем которого Креонт воспрещает хоронить Полиника, является, согласно Аристотелю, всего лишь «частным законом».

Вроде бы Аристотель хочет сказать, что законы, данные нам «по природе», не связаны с тем или иным конкретным временем и местом. Но некоторые пассажи из второй книги «Риторики» намекают на иную точку зрения. Аристотель разбирает различные эмоции, к которым прибегает оратор, чтобы убедить своих слушателей. Например, сострадание (1386а):

Такие и им подобные вещи возбуждают сострадание. Мы чувствуем сострадание к людям знакомым, если они не очень близки нам, к очень близким же относимся так же, как если бы нам самим предстояло [несчастье]. <…> Ужасное отлично от того, что возбуждает сострадание, оно уничтожает сострадание и часто способствует возникновению противоположной [страсти]. Мы испытываем еще сострадание, когда несчастье нам самим близко. Мы чувствуем сострадание к людям, подобным нам по возрасту, по характеру, по способностям, по положению, по происхождению, ибо при виде всех подобных лиц нам кажется более возможным, что и с нами случится нечто подобное. Вообще и здесь следует заключить, что мы испытываем сострадание к людям, когда с ними случается все то, чего мы боимся для самих себя. Если страдания, кажущиеся близкими, возбуждают сострадание, а те, которые были десять тысяч лет назад или будут через десять тысяч лет, или совсем не возбуждают сострадания, или [возбуждают его] не в такой степени, ибо вторых мы не дождемся, а первых не помним, то отсюда необходимо следует, что люди, воспроизводящие что-нибудь наружностью, голосом, костюмом и вообще игрой, в сильной степени возбуждают сострадание, ибо, воспроизводя перед глазами какое-нибудь несчастье как грядущее или как совершившееся, они достигают того, что оно кажется близким. Весьма также возбуждает сострадание [то бедствие], которое недавно случилось или должно скоро случиться.

В разделе, посвященном зависти (1388а), мы сталкиваемся с аналогичной аргументацией:

Люди завидуют тем, кто к ним близок по времени, по месту, по возрасту и по славе, откуда и говорится: «Родня умеет и завидовать». [Завидуют] также тем, с кем соперничают, потому что соперничают с перечисленными категориями лиц; что же касается тех, кто жил десятки тысяч лет раньше нас, или кто будет жить через десятки тысяч лет после нас, или кто уже умер, – то им никто [не завидует], точно так же, как тем, кто живет у Геркулесовых столпов. [Не завидуем мы] и тем, кто, по нашему мнению или по мнению других, сильно нас превосходит или сильно нам уступает[584].

Для Аристотеля эмоции, проанализированные во второй книге «Риторики», несомненно относились к числу вещей природных. И тем не менее он ограничивает сферу действия этих эмоций известными пределами – либо историческими, либо географическими. Согласно мифу, рассказываемому у Платона, Атлантида переживала свой расцвет за девять тысяч лет до правления Солона[585]. Аристотель использовал число еще большее – десятки тысяч лет – чтобы внушить мысль о крайне отдаленном времени, как прошедшем, так и будущем, которое не позволяет человеку отождествиться (ни позитивно, ни негативно) с эмоциями, переживаемыми другими людьми. Упоминание о Геркулесовых столпах имеет примерно аналогичный смысл: согласно преданиям (которые в один прекрасный день окажутся связаны с именем ученика Аристотеля, Александра Великого), земли и моря, расположенные за пределами Средиземноморья, были населены дикарями или чудовищами.

Утверждения Аристотеля о пространственной и временной ограниченности сострадания и зависти не могут быть сведены к противопоставлению истории и мифа. Мифологические персонажи могли пробудить – будучи, например, представлены на сцене – глубокие эмоции у современников Аристотеля. В «Поэтике» Аристотель отметил, что трагедия представляет действия, вызывающие «сострадание и страх» (1452b), уточнив (1453b):

Такие действия происходят непременно или между друзьями, или между врагами, или между ни друзьями, ни врагами. Если [так поступает] враг с врагом, то ни действие, ни намерение не [содержат] ничего жалостного, кроме страдания самого по себе. То же самое, [если так поступают] ни друзья, ни враги. Но когда страдание возникает среди близких – например, если брат брата, или сын отца, или мать сына, или сын мать свою убивает, намеревается убить или делает что-то подобное, – то этого как раз и следует искать[586].

«Брат мой – враг мой»; «с глаз долой – из сердца вон». Эти две пословицы в своем сочетании указывают нам на то противоречие, которое подразумевают и цитированные выше пассажи из «Поэтики» и «Риторики». Чрезмерная удаленность вызывает безразличие; чрезмерная близость может породить либо сострадание, либо разрушительное соперничество. Эта двойственность, выраженная с исключительной силой в греческой трагедии, была частью повседневного опыта для всего того общества, в котором жил Аристотель: общества, замкнутого