В Эйлате орали сирены, спешили к месту взрыва «скорые» и поднятые по тревоге военные. Машины и бригады врачей выехали со всех близлежащих городов, где имелись больницы. Неслись сквозь тьму вертолеты спасателей — главное сейчас было успеть! Спасти жизни тех, кого еще можно было спасти, а уж потом найти и наказать виновных. Хотя агенты «Шабака» уже сновали среди дыма у дверей отеля — спуститься вниз, в пылающий ад развороченного паркинга, не представлялось возможным.

Зато в противоборствующем лагере царило настоящее веселье, и у организаторов теракта был повод торжествовать!

Взрыв на паркинге отеля «Хилтон» оказался чрезвычайно успешным. Заряд убил на месте 63 человека и ранил почти полторы сотни, двадцать из которых, несмотря на все старания лучших врачей, умрут в больницах в течение недели.

Расчет давно уже мертвого к тому моменту Шульце оказался верен — израильтянам стало не до того, чтобы разыскивать в Иудейской пустыне профессора и его спутников. В связи с самым крупным терактом за все время существования страны у них появились совершенно другие заботы.

Иудея. Ершалаим

Дворец первосвященника Иудеи

30 год н. э.

Ханнан при виде Иешуа не проявил особой радости.

Ночь перевалила за половину, и бывший первосвященник выглядел скорее уж усталым и раздраженным, чем торжествующим.

Каиафа же чувствовал искреннюю радость и сам не мог понять, почему.

Глядя на арестованного га-Ноцри, первосвященник с трудом представлял его переворачивающим столы менял в Храме и уж совсем не представлял размахивающим бичом.

И вел себя этот пресловутый бунтарь тихо и спокойно. Каиафа никогда бы не посчитал га-Ноцри опасным человеком, если бы не одно но… Первосвященник чувствовал исходящую от арестованного силу. Не телесную силу (га-Ноцри был достаточно хрупок в сложении), а нечто похожее, что Каиафа ощущал в Ханнане — силу духа, способную подчинять себе окружающих. В себе первосвященник такой силы никогда не замечал. Может, потому Каиафа и радовался пленению проповедника, что теперь мог показать превосходство над арестованным, не прилагая к тому особых усилий. Что может быть проще, чем одержать верх над связанным и побежденным человеком?

— Имя твое мне известно, — сказал Каиафа, устраиваясь в кресле поудобнее. — Мы должны были познакомиться давно, но тебе везло, галилеянин.

Иешуа некоторое время молчал, внимательно разглядывая первосвященника и изредка переводя взгляд на Ханнана, сидящего чуть в стороне, у низкого стола. Каиафа мог побиться о заклад — этот странный проповедник знал, кто в этой зале главный.

— И твое имя мне известно, — наконец ответил га-Ноцри. — Ты — Каиафа. Твоим приказом меня арестовали. А ты, — он посмотрел на тестя Каиафы и прищурился. — Ханнан, бывший первосвященник иудейский. И если твой зять отдает приказы левитам, то ты правишь и зятем и Синедрионом. Каиафа прав, мне везло, но рано или поздно мы должны были столкнуться…

Первосвященник заметил, как по лицу тестя пробежало некое подобие ухмылки, и почувствовал, как в его собственной груди закипает чувство, которое он не мог себе позволить в присутствии горячо ненавидимого родственника. Этим чувством была горячая, словно расплавленный свинец, и неудержимая, как кровавый понос, злость. Возможно, проповедник и догадывался об истинной расстановке сил в их семье, но уж точно не имел никакого права говорить об этом.

— Значит, — произнес Каиафа, едва заметно насупившись, — ты тот самый иудей, что пошел против Закона Мозеса? Ведь ты врачевал в шаббат, галилеянин?

— Я не нарушал шаббат, — возразил Иешуа все с той же благожелательной интонацией в голосе. — Я лишь сказал, что не человек создан для шаббата, а шаббат для человека. Бог не запрещает спасти чью-то жизнь в праздник, если это настоящий Бог.

— И ты спас жизнь? — спросил Каиафа с насмешкой. — Это, конечно, все объясняет… А что случилось бы, если бы ты дождался первой звезды и не нарушал бы запрета?

— Человек бы умер, первосвященник. Человек, для которого Мозес создал Закон, был бы принесен в жертву букве Закона.

— Мудрецы годами спорят, можно ли готовить лекарства в шаббат, а ты уже все решил. Если больной умрет в шаббат, значит, так решил Неназываемый.

— А, может быть, если я помогу ему в шаббат, то это тоже Его воля?

Несмотря на то, что клокотало в его груди, первосвященник казался спокойным — с годами он научился в совершенстве владеть собой и знал, что умение скрывать истинные чувства может быть оружием пострашнее стали.

Он поглядел на стоящего перед ним галилеянина и с укоризной покачал головой, словно отец, отчитывающий сына за незначительный проступок.

— Ты, как я посмотрю, совсем меня не боишься, человек… — протянул он, и вопросительно поднял бровь. — А зря…

Рука его привычным движением огладила ухоженную бороду.

— Что ж, начнем сначала… Отвечай на вопросы — и только на вопросы, галилеянин! Я не могу убить тебя без суда, но нет закона, что запретит мне причинять тебе боль. Ты понимаешь, о чем я говорю? Или мне позвать палача, чтобы он проверил прочность твоей шкуры?

Краем глаза Каиафа уловил одобряющий кивок Ханнана и вдруг понял, что одобрение старый паук отдает не ему.

Тесть поднялся (поднялся тяжело, слышно было, как захрустели суставы), с трудом распрямил спину, стал у Каиафы за спиной и лишь потом сделал знак слугам. Двое рабов, выскользнув из предутреннего сумрака, перенесли кресло Ханнана поближе к сидению первосвященника.

— Чего уж там… — сказал Ханнан, садясь (снова сломанными ветками захрустели старые кости). — Наш гость так хорошо осведомлен о наших с тобой, Каиафа, взаимоотношениях, что мне пора выйти на свет. Представляешь, что говорят о нас на рынках и в тавернах? Да последняя бродячая собака в Ершалаиме знает, кто хозяин в доме… Так, Иешуа?

Га-Ноцри разглядывал Ханнана с нескрываемым любопытством. Даже ноздри проповедника едва заметно раздувались — он принюхивался к сильному неприятному запаху мази, которой пользовался бывший первосвященник. Он слышал вопрос, но не стал отвечать — лишь пожал плечами.

— На самом деле, — продолжил старик, рассматривая га-Ноцри в ответ, — я не хозяин своему зятю, а он мне не слуга. Тот, кто думает так — неумный человек. Я бы такому глупцу не верил — это до добра не доведет. Я опытнее, старше Каиафы, больше прожил на этом свете, я лучше знаю опасности, которые подстерегают мой народ, могу заботиться о безопасности, следить за тем, чтобы никто не вышел из подчинения. Я не только умен, но я еще и стар. А зять мой, пусть Всевышний продлит его годы, молод. Я пользуюсь его молодостью, а он моей мудростью — это выгодный, взаимообразный обмен. Вот ты, Иешуа, наверняка считаешь меня чудовищем, а ведь я вовсе не так страшен, как тебе представляется.

Ханнан снова сделал знак, и смуглый раб подал ему кубок то ли с вином, то ли с водой, а, может, и с лекарством. Мазь для суставов пахла настолько сильно, что все остальные запахи было не различить.