— Вот скажи, Каиафа, разве я страшен? Разве можно сравнить меня с каким-нибудь сатрапом греческого полиса? Или с наместником? Или, не дай Бог, с римским прокуратором или его слугами?

Каиафа, потерявший дар речи от преображения тестя, покачал головой.

— Вот видишь… Не похоже, чтобы муж моей дочери меня боялся!

Ханнан улыбнулся высохшими губами, но глаза его оставались выцветшими и равнодушными. В них даже угрозы не было — только любопытство наблюдателя. Так сытый паук смотрит на муху, попавшую в его тенета.

— Ты — Иешуа по прозвищу га-Ноцри, галилеянин, — продолжил он. — Сын плотника и прачки, получивший образование в бейт-мидраше, в Нацрете. Потом ты учился в Александрии, некоторое время пробыл у ессеев в Кумране, но не прижился, что неудивительно. Никогда не понимал смысла их безрадостной жизни! Так вот… Ты учен, знаешь греческий и латынь, не только говоришь, но читаешь и пишешь на этих языках. Ты — философ, имеющий свою школу, по примеру греческих. Но твои ученики — не молодые ученые, а простые рыбаки, крестьяне, бывшие бунтовщики и изгои. Среди твоих учеников нет женщин, но вокруг тебя их множество. Они помогают тебе вести хозяйство. Среди них есть богатые вдовы, и это дает тебе возможность безбедно жить на их пожертвования и еще на подаяния тех, кому по душе твои философствования. В деньгах ты не нуждаешься, крышу над головой тебе дают твои почитатели. Я ничего не упустил?

Иешуа снова ничего не ответил, но и взгляда от Ханнана не отвел.

— Итак… Переходим к главному… Ты — бродячий проповедник, называющий себя машиахом. И уже этого достаточно, чтобы забить тебя камнями с полным на то основанием. Можешь не отвечать мне, пререкаться со мной и даже лгать, если хочешь. Мы все о тебе знаем. Человек, который ложно говорит от имени Бога, должен быть приговорен к смерти. Это Закон. Тот, кто выдает себя за Бога — тем более. И обсуждать тут твои врачевания в шаббат нет особого смысла. Это серьезный проступок, конечно, но зачем тратить на него время, если есть гораздо более серьезные проступки? Итак, еще раз спрашиваю тебя, Иешуа… Ты машиах?

— Ты сказал, — ответил га-Ноцри, и пожал плечами.

— Значит, ты не признаешься? Что ж… У нас достаточно свидетельских показаний. Ведь твои ученики везде болтали о коронации на горе Хермон… Ты не только машиах, ты еще и Царь Иудейский! Как ты, сын плотника и прачки, мог возомнить о себе такое? Ты — кровь Давидова? Ты — спаситель Израиля? Освободитель от римского владычества? Пророк?

Старик искренне рассмеялся. Не расхохотался сардонически, а именно рассмеялся очень добрым и приятным смехом. Он не гневался — он наслаждался ситуацией.

— Я не пророк, — сказал арестованный. — Я никогда не называл себя пророком.

— Я знаю, — кивнул Ханнан. — Ты — самозванец. Но опасный самозванец. И знаешь почему, Иешуа? Странно… Потому, что ты умен, образован, фарисей по сути и очень хорошо знаешь Книгу… Потому, что ты не призываешь брать силой дворец Ирода или идти на Кейсарию. Ты приходишь в Храм, зная, что сердце Израиля — в вере и Боге. Потому, что тот, кто владеет Храмом, владеет всем. И что ты заявляешь, лжец? Ты говоришь, что разрушишь этот Храм и на его месте за три дня воздвигнешь новый? Да кто ты такой, чтобы обещать такое? Кто может построить в три дня Храм, который великие строили сотни лет?

— Я говорил не о камнях, из которых сложено здание, Ханнан. Я говорил о Храме новой веры…

— Не будет новой веры, — возразил Ханнан, не повышая голоса. — Будет вера наших отцов и дедов. Шел бы ты к гоим, га-Ноцри, возможно, они примут тебя и твоя вера будет для них. Но не для нас. Я не дам тебе развращать народ. Мы тысячи лет жили так, как живем, и нам не нужны перемены. К тебе нельзя относиться несерьезно — ты не пытаешься возбудить народ кровью, ты хочешь заставить его воевать за Бога, а себя объявить Богоизбранным, чтобы народ воевал за тебя… Хитро, га-Ноцри, ох, как хитро! Но я разгадал тебя… И теперь — ты умрешь!

И он снова тихонько засмеялся, но уже не таким благообразным смехом — захихикал тоненько, визгливо, словно в зале сидел не старик в очень преклонных годах, а маленький злобный ребенок.

Каиафа всегда думал, что хорошо знает тестя. Теперь он видел, что совершенно его не знал. Ханнан оказался значительно сложнее и гораздо страшнее того хорошо известного родственника, которого первосвященник боялся и втайне ненавидел. Его следовало бояться еще больше, он и вправду того заслуживал. Если чуть раньше Каиафа думал о том, как перехватить инициативу и взять нить допроса в свои руки, то теперь вздохнул с облегчением и возблагодарил Всевышнего за то, что не попытался этого сделать. В этом старом умирающем теле был скрыт настоящий хищник, лев, способный сожрать Каиафу в один момент, вместе с одеждами и креслом. И не только его — любого, кого сочтет нужным.

Нет, сидящий рядом с ним человек не сделал ничего ужасного. Он говорил с арестованным проповедником, словно добрый дедушка, улыбался и кивал головой. Он был щупл и от него до омерзения плохо пахло. Но этот смех…

Если бы первосвященника кто-то спросил, почему этот смех привел его в трепет, то ничего внятного в ответ не услышал бы. Просто этот негромкий звук заполз Каиафе под кожу, вонзился в плоть и достиг хребта — по спине поползли ледяные жуки, и первосвященник внезапно поежился. Со стороны это выглядело достаточно естественно — холод весенней ночи сочился в зал через окна, но передернуло Каиафу не от зябкого сквозняка. Однако, он поманил одного из слуг и приказал ему разжечь очаг, что было мгновенно исполнено.

Языки пламени осветили зал и, казалось, небо на горизонте. Оно тоже окрасилось в розовый — на Ершалаим надвигался рассвет предпраздничного дня.

— По Закону, — сказал Ханнан, вытирая заслезившиеся от смеха глаза, — мы должны судить тебя, но я не буду собирать Синедрион. Зачем по столь ничтожному поводу беспокоить ученых мужей во внеурочное время? Мне твоя вина очевидна, моему многоуважаемому зятю — тоже. И, к тому же, Синедрион не может приговорить тебя к смерти без разрешения прокуратора. Я отдам тебя римлянам, Иешуа. Ты говорил, что ты Машиах? Царь Иудейский? Ты призывал не платить Риму налоги? Мне даже не придется оговаривать тебя, галилеянин, легко и приятно будет сказать прокуратору правду: ты покушался на власть Цезаря Тиберия! И уже завтра ты умрешь на кресте. Римлянам безразличны наши иудейские дрязги, но вот закон об оскорблении величия — crimen laesas majestatis — заставит их действовать. Или ты не говорил подобного, Иешуа?

Арестованный поднял на старика взгляд. Он оставался спокойным, значительно спокойнее, чем должен был быть по обстоятельствам. Он не боялся. Или…

Каиафа не был уверен, но ему показалось… Показалось, что в глазах га-Ноцри промелькнула радость! Галилеянин был рад неминуемой смерти?

— Говорил, — сказал он. — Это правда, Ханнан. А еще я сказал, что всякой власти на этой земле придет конец, и наступит Царство Небесное — Царство Справедливости. И в этом Царстве не будет места для тебя.

— Ну, вот… Теперь ты грозишь мне… — Ханнан с разочарованием покачал головой. — А ведь я не звал тебя сюда, ты сам захотел такой судьбы! И вот что я скажу тебе… Зря ты пришел в Ершалаим на праздник, Иешуа. Лучше бы ты остался в Капернауме и продолжал бы собирать последователей по деревням в округе — там ты никому не мешал. Мы бы приглядывали за тобой, ты бы рассказывал свои фарисейские притчи рыбакам да крестьянам и умер бы уважаемым человеком в глубокой старости. Но ты решил, что способен изменить порядок вещей? Зачем? В нашем доме давно живет враг, мы научились договариваться с ним, мы научились находить с ним общий язык, но от этого он не стал другом, Иешуа. Если леопард живет у тебя во дворе, не думай, что можешь дергать его за хвост. Если мы хотим, чтобы Израиль существовал дальше, мы не должны дергать за хвост Рим. Пусть все идет, как идет. Любые перемены только к худшему. Мозес завещал нам блюсти традиции для того, чтобы избежать губительных изменений. Наш народ живет так больше трех тысяч лет и проживет еще столько же. Надо только жить по Закону и не пытаться его переписывать. Нам предписано ждать Машиаха, и каждый иудей должен верить в то, что рано или поздно спасение придет! Но высшая мудрость нашей веры состоит в том, галилеянин, что Машиах никогда не придет, а мы всегда будем молиться о его появлении. Что будет с верой, когда главное в ней свершится? Что будет с народом, когда спасение окажется вовсе не таким прекрасным, как виделось? Машиах, которого ждут, всегда лучше того, кого дождались. Люди любят мечтать о недостижимом, это придает смысл любой, даже совершенно бессмысленной жизни…