пережил ужас неотвратимого в первые часы после покушения, а затем безмерно был счастлив, узнав об успешном выздоровлении Владимира Ильича. Но если мы хотим понять самого Ленина — как реагировал на то, что произошло, настолько был готов к этому, — здесь, скорее всего, не обойтись без вопросов. Отчего, собственно говоря, Ленин так часто поступает болезни вопреки? Скромность, обычное нежелание привлекать внимание к своей персоне, воспитанность Владимира Ильича, не позволяющая делить свои личные беды С другими? Но здесь тот «случай, когда поступки Ленина, «скорее всего, доставили немало хлопот и переживаний врачам, медицинскому персоналу.

Ленин подчеркнуто не желает считаться с болезнью. А между тем можно было ожидать, что человек, вдруг оказавшийся у: предела жизни и смерти, обратится мыслями к себе, станет по-иному смотреть на мир, не будет, наконец, противиться инстинкту самосохранения, сработавшему ® ответ на неожиданно обрушившуюся беду… Но ведь подобное могло произойти и год, и месяц, и день, и час назад. И все это время, конечно же понимая реальность угрозы, Ленин жил, работал, не считая для себя возможным думать о ней. Теперь это произошло. Да, он сразу же осведомился, чем все может кончиться: если очень худо, надо бы привести в порядок кое-какие дела. Но вроде бы пошел на поправку. А если так, то нечего и в расчет принимать то, что никогда не принимал. Думай он, поступай иначе — и путь бы в жизни избрал иной.

Доктору Розанову Ленин сказал: «…со всяким революционером это может случиться».

Услышав от Горького слова возмущения по поводу предательских выстрелов, сказал неохотно, как говорят о том, что надоело:

— Драка. Что делать? Каждый действует, как умеет.

За два месяца до ранения Ленин писал о том, что революцию сравнивают <с родами. «Возьмем описание акта родов в литературе, — те описания, когда целью авторов было правдивое восстановление всей тяжести, всех мук, всех ужасов этого акта, например, Эмиля Золя «La joie de vivre» («Радость жизни») или «Записки врача» Вересаева. Рождение человека связано с таким актом, который превращает женщину в измученный, истерзанный, обезумевший от боли, окровавленный, полумертвый кусок мяса. Но согласился ли бы кто-нибудь признать человеком такого «индивида», который видел бы только это в любви, в ее последствиях, в превращении женщины в мать? Кто на этом основании зарекался бы от любви и от деторождения?

Роды бывают лёгкие и бывают тяжелые. Маркс и Энгельс, основатели научного социализма, говорили всегда о долгих муках родов, неизбежно связанных с переходом от капитализма к социализму».

Да, что касается его личной судьбы, Ленин был готов ко многому…

Ленин ранен. Кабинет его пустует. Изредка там работает Свердлов. Но чаще никого нет. Однако горит на столе лампа под зеленым абажуром. Работает Совнарком. Дежурят сёкретари.

Свет от лампы невелик, чуть проступает сквозь стекло абажура. (Спустя полвека будут ломать голову, где бы отыскать такую же лампочку, обратятся со специальным заказом на завод — не делают в наши времена лампочек в шестнадцать свечей.) И еле различимы в темноте корешки томов, поднявшихся на книжных полках. Книг много, только в кабинете 60 ле двух тысяч.

Здесь, в Кремле, на сорок девятом году жизни он впервые получил возможность собрать свою библиотеку. Возможность иметь под рукой, снять с полки нужную работу, отчеркнуть абзац, сделать пометку на полях своей книги. Здесь впервые пришла возможность собрать труды тех, чьи идеи постиг, чей гнев разделил, чью борьбу продолжил. Собрал книги, а значит, получил возможность общения с их авторами. Вырвалось же как-то у Владимира Ильича: «Надо посоветоваться с Марксом».

Среди очень немногих книг, которые всю жизнь сопутствовали Владимиру Ильичу, прошли вместе с ним долгими дорогами эмиграции, — труды Маркса и Энгельса. Книги на русском и немецком языках, много раз прочитанные, испещренные пометками.

В кабинете Ленина — Собрание сочинений Н. Г. Чернышевского… В 1888 году, отбыв каторгу, приехал из Якутского улуса в Астрахань больной и измученный Николай Гаврилович Чернышевский. И Владимир Ульянов обратился к нему с письмом, — уходящему. из жизни вождю революционных демократов писал юноша, которому суждено было стать вождем пролетарской революции.

Ленину было тогда восемнадцать, — значит, он уже знал произведения Чернышевского, уже произошло то, о чем Владимир Ильич сам говорил: «Он меня всего глубоко перепахал». И номера журнала «Современник», опять же по рассказу самого Ленина, «прочитал до последней строчки и не один раз. Благодаря Чернышевскому произошло мое первое знакомство с философским материализмом… Он же первый указал мне на роль Гегеля в развитии философской мысли, и от него пришло понятие о диалектическом методе, после чего было уже много легче усвоить диалектику Маркса». Ленин всегда оставался благодарным читателем Чернышевского. Уже в годы эмиграции, услышав как-то в парижском кафе пренебрежительный отзыв о героях «Что делать?», Владимир Ильич сразу же встрепенулся:

— Отдаете ли вы себе отчет, что говорите? Как в голову может прийти чудовищная, нелепая мысль называть примитивным, бездарным произведение Чернышевского, самого большого и талантливого представителя социализма до Маркса? Сам Маркс называл его великим русским писателем.

В разговоре с Луначарским Крупская как-то делилась своими наблюдениями: вряд ли кого-нибудь Владимир Ильич так любил, как любил Чернышевского. Это был человек, которого он чрезвычайно уважал. «Я думаю, — говорила Надежда Константиновна, — что между Чернышевским и Владимиром Ильичем было очень много общего».

И одним из самых первых советских изданий — еще в 1918 году — было Собрание сочинений Н. Г. Чернышевского. Тогда же увидело свет двадцатидвухтомное Собрание сочинений А. И. Герцена. Владимир Ильич писал, что Герцен «поднял знамя революции». Декабристы разбудили Герцена. «Пять виселиц сделались для нас пятью распятиями», — писал он в «Полярной звезде» о казни декабристов. Герцен, Чернышевский… герои «Народной воли»… — большевики.

Стоят на полках — книги. «Книга, — писал Герцен, — это духовное завещание одного поколения другому, совет умирающего старца юноше, начинающему жить; приказ, передаваемый часовым, отправляющимся на отдых, часовому, заступающему его место». Радищев, Герцен, Чернышевский — ссылка, эмиграция, каторга. В библиотеке Владимира Ильича — книги о Перовской, Желябове, Халтурине. Казнена, казнен, казнен…

И здесь же работы еще совсем молодых авторов — они станут героями и мучениками грядущих испытаний. Эрих Мюзам — «Земля в огне. Стихи». Предисловие к этой книге — «Узник крепости Нидершененфельд…» — автор писал, будучи заключенным немецкой контрреволюцией на 15 лет в тюрьму. Он первым в демократической поэзии XX века создал образ революционного героя. И его вновь схватили в ночь поджога рейхстага. Его били так, что кровавой опухолью вывалилось внутреннее ухо. Его замучили в фашистском лагере. Но прежде были стихи — «Погибшему в тюрьме»: