бы все это и заняли страницы газет более нужными и более интересными материалами… Пожалуйста, сделайте это поскорее».

Эпизод этот в столь подробном изложении записан почти четыре десятилетия спустя — в 1955 году. Однако в основе своей он несомненно документален. 16 сентября 1918 года Владимир Ильич приступил к работе. А через три дня «Известия ВЦИК» вместе с последним бюллетенем о состоянии здоровья Ленина — «Температура нормальная. Пульс хороший… Разрешено заниматься делами» — публиковали и его письмо в газету: «На основании этого бюллетеня и моего хорошего самочувствия, покорнейшая моя личная просьба не беспокоить врачей звонками и вопросами».

Главное же — Бонч-Бруевич доподлинно передает атмосферу того времени, о которой рассказывается и во многих других воспоминаниях. «…Ни на заседаниях, собраниях, съездах, ни в печати Ленин не допускал какого бы то ни было восхваления, возвеличивания его личности и его заслуг, восставал против чуждого марксистам культа личности и всегда искренне негодовал по малейшему для этого поводу…» — писал А. А. Андреев.

Итак, против «выдвигания» своей личности выступал с негодованием человек, который возглавил Великую Октябрьскую социалистическую революцию и дал глубочайший анализ ее всемирно-исторического значения. Реалист из реалистов, трезвый политик — и уже потому не отягощенный ложной скромностью, когда, слушая похвалы в свой адрес, без конца повторяют: «Ах, что вы, ах, я и подумать такого о себе не мог…»

«Владимир Ильич прекрасно знал себе цену и понимал свое значение, — писала М. И. Ульянова, — и простота и скромность, отличавшие его, были не признаком недооценки им этого значения и не преуменьшением своей роли, а проявлением подлинно высокой, гениальной культуры». И именно в силу этой культуры Ленин не терпел, когда говорили то, что произносить вслух не следует, — например, похвалы в его адрес…

Революционеры-профессионалы, десятилетиями испытывавшие одиночество ссылки и эмиграции, для кого цели борьбы никогда не шли в сравнение с собственным благополучием, — этих людей с победой революции ждали немалые нравственные испытания. Они мгновенно стали властителями дум и жизней, были подняты на руки в переносном, а очень часто в прямом смысле слова. Участница социалистического движения в России и за рубежом А. И. Балабанова передает те чувства, которые ей пришлось пережить. В книге «Из личных воспоминаний циммервальдца» она рассказывает, как после Февральской революции, в самом начале лета 1917 года, в Кронштадт приехала группа эмигрантов-интернационалистов.

«Когда мы двинулись к выходу, — писала Балабанова об этой встрече, — казалось, что к нему добраться мы не сможем. Нас давили и душили, толпа рвалась вперед, наэлектризованная. Тогда двум товарищам, должно быть боявшимся, что меня задавят, вздумалось понести меня; тотчас же громадная, необозримая цепь рук окружила несших меня и кто-то даже закричал: «понесем товарищ Балабанову». Мне сделалось бесконечно жутко на душе… Я чувствовала, что каждое мое слово, каждый жест протеста только увеличат восторженное возбуждение и что всякая попытка положить конец тяжелой сцене только еще увеличит проявление восторженности… Я переживала весь символический смысл происходящего. Пролетариат безымянный, не знающий границ ни умению страдать, ни умению любить, выносил нас на своих широких терпеливых плечах и поднимал нас высоко-высоко над собой… И с той высоты, на которую подняли меня, через густую цепь пролетарских рук, соединившихся, чтобы облегчить мне проход к пароходу, яснее и глубже открывалась перед моими глазами пропасть, отделяющая чересчур еще покорный, даже по отношению к своим же товарищам-революционерам, пролетариат, от нас, интеллигентов, и стыдно мне стало за искусственную высоту, на которую подняли меня обновленные революцией мученики-труженики, и жгуче захотелось дать им то, чего в тот день уж никак дать нельзя было: более критическое к нам, интеллигентам, отношение, умение отделить идеи от их носителей, дабы идеи сделались их неотъемлемым достоянием».

И нет, пожалуй, в этих строчках чрезмерной драматизации событий. Просто нам очень трудно представить те времена, а потому и разделить до конца чувства, о которых пишет автор. Необузданный восторг трудовой массы не только окрылял революционеров, бывало — и огорчал. Но как можно упрекать за то, что в жизни, которая выпала на долю российских пролетариев, не могло сложиться иных, более правильных представлений о роли личности. Приходилось считаться с этим — всего лишь одним из многих других — проявлением неразвитого сознания трудящихся. Но революция, в конце концов, и совершалась во имя того, чтобы принести раскрепощение этому сознанию. «У нас нет другой опоры, — писал Ленин, — кроме миллионов пролетариев, которые несознательны, сплошь и рядом темны, неразвиты, неграмотны, но которые, как пролетарии, идут за своей партией».

Многое в те годы происходило помимо воли и желаний Владимира Ильича. Бесконечным потоком шли письма, авторы которых выражали свои восторженные чувства по отношению к Владимиру Ильичу, а порой и весьма наивные представления о нем.

Вспомните, например, историю с крестьянином Ивановым. Побывав на приеме у Председателя Совнаркома, он нашел, что его кабинет недостаточно отапливается. В результате Милоновский волисполком Судогодского уезда Владимирской губернии постановил: «Послать т. Ленину вагон дров на средства исполкома, а в случае надобности поставить железную печь руками своего кузнеца». Об этой истории мы узнаем из газеты «Правда», которая тогда же — 28 февраля 1919 года — рассказала о решении волисполкома.

Редактор «Рабочей Москвы» Б. М. Волин вспоминает, как сделал газетный художник рисунок для первой полосы праздничного номера: на фоне земного шара был изображен Ленин с простертой вперед рукой. И в редакции возникла идея: снабдить этот рисунок ленинским автографом. Владимир Ильич был занят, плохо себя чувствовал, но газетчики настояли на своем. И на следующий день отправленный в Кремль рисунок вновь вернулся в редакцию: внизу рукой Владимира Ильича красными чернилами была сделана надпись: «Да здравствует Интернационал! Ленин».

В 1922 году рабочие завода бывшего Михельсона обратились с просьбой в Московский Совет, чтобы их предприятию было присвоено имя Ленина. В письме они писали, «что на территории завода бывш. Михельсона, по преступному замыслу вожаков партии эсеров, пролита кровь первого вождя российского пролетариата тов. Ленина, и это событие, как синоним одной из жертв, принесенных партией РКП на пути своих достижений, навсегда связало завод бывш. Михельсона с именем любимого вождя».

В пятую годовщину Октября на заводе состоялось торжественное заседание, посвященное переименованию предприятия. Приглашен был и Ленин. «Это заседание будет еще торжественнее, если ты, Владимир Ильич, сам будешь присутствовать среди нас…» — писали рабочие. Ленин не приехал — прислал письмо: «Дорогие товарищи! Очень жалею, что маленькое нездоровье именно сегодня заставило меня сидеть дома».

Несколькими страницами ранее шла речь о вечере, посвященном пятидесятилетию Владимира Ильича, приехав на который он поблагодарил собравшихся за то, что был избавлен от выслушивания юбилейных