— Да так, медицинские вопросы… — неопределенно пробормотала Катя.

Хотелось сказать — но не сказала.

Первой заподозрила неладное Лера. Она всегда отличалась какой-то интуитивной прозорливостью. Было так: несколько раз навещали Женьку в больнице, потом ее выпустили на недельку домой — перед переводом в другую больницу — в реабилитационный центр, она позвала к себе. Мирела отказывалась. Раз, другой, третий… Катя думала: могла бы просто перестать отвечать на звонки — а потом поняла: нет, не могла бы. Потому что тогда кто-нибудь из них наверняка позвонил бы Васе — узнать, все ли в порядке.

И вот, Лере стало казаться, что что-то не так. Когда шли втроем — Ника, Лера и Катя — от Женьки, она поделилась своим недоумением. Что такое с Мирелкой — кто-нибудь знает? Дело даже не в том, что она отказывается, а в том, как она отказывается.

— Она говорит так, как будто мы незнакомы, — жаловалась Лера, — Нет, спасибо, до свидания. Как будто я… не знаю… как будто я — рекламный агент и что-то ей впариваю. Что-то с ней не в порядке, я вам говорю. Надо ее как-то вытащить, расшевелить, что ли…

— Не надо, — сказала Катя.

Она не собиралась этого говорить. Вылетело само, а раз вылетело, то все — как известно, потом уже не поймаешь. Лера вцепилась в нее мертвой хваткой.

— Кать, ты что? Ты что-то знаешь? — И почти сразу же разом севшим от волнения голосом: — Это… это что, как-то связано?.. С той историей, да? Ты что-то узнала?

Вот она, эта последняя секунда, когда еще можно повернуть туда или сюда. Что с ней происходит в эту секунду? Почему она поступает так, как поступает? Чтобы разделить ответственность? Чтобы не оставаться больше со своим знанием один на один? Дурацкий соблазн произвести сенсацию, против которого, кажется, ни у кого нет иммунитета? Мысль о том, что от Леры теперь так или иначе не отвяжешься? Или что-то еще?

Ничего не объяснить.

Конечно, они были в ужасе, в гневе, в истерике, не могли поверить. Она рассказала им о Мирелиной угрозе, и они растерялись.

Шантаж чистой воды! Да, конечно. Но ты возьмешь на себя ответственность? Я — не возьму. И я не возьму. Ну вот.

Сначала сказали: умерла от сердечной недостаточности, обстоятельства выясняются. Катя прочла в новостях. Но журналисты все-таки что-то учуяли, какое-то время ходили слухи, потом все утихло. Кате зачем-то нужно было знать — кто? Лерка кричала чуть ли не в в истерике: «Я не говорила! Я с Васей вообще сто лет не разговаривала!»

Ника с Васей тоже не разговаривала. Зато она разговаривала с Андреем и, как выяснилось впоследствии, в порыве откровенности все ему рассказала. Андрей, правда, утверждал, что он тоже никому ничего не говорил. Но Андрею, конечно, веры нет…

Теоретически это могла быть еще и Леночка. Она видела бумаги, псевдоним, подпись — задачка в одно действие. И ей было за что ненавидеть Мирелу, было за что мстить. Почему-то Кате не очень верилось… С другой стороны, Леночка куда-то пропала. Почему-то перестала подходить к телефону, никак не удавалось ей дозвониться.

Наконец был еще один вариант. Возможно, Васе никто ничего не говорил. Мирела просто не стала ждать, когда кто-нибудь ему расскажет, не выдержала напряжения. И тогда получается, что Вася так ничего и не узнал.

Но в таком случае возникает вопрос… Почему Вася перед отъездом в Америку не сказал никому из них ни одного слова, ни одного?

Медуза тянула, тянула, тянула щупальца — и дотянула. И хватит об этом.

Об авторе этой книги

«Медуза» (писалась в 2013–2014 гг.) — последняя завершенная проза Веры Белоусовой. Опубликовать эту повесть она не пыталась, но вовсе не потому, что полагала ее «неудачной» или требующей обстоятельной до- или переработки. Разумеется, от помощи умного доброжелательного редактора Вера бы не отказалась (как и любой настоящий писатель), но дело она считала сделанным и в важности свершенного не сомневалась. Не знаю, сколь подробно обсуждала Вера «Медузу» с другими первыми читателями и какое впечатление сложилось у них от этих бесед (да и от самой повести). На меня же наш разговор подействовал сильно. И радостно. Именно потому, что я почувствовал: Вера знает, каков градус написанной ею повести.

Не то чтобы в том разговоре Вера вовсе отбросила самоиронию. Такого с ней — как и с ее любимыми героями — не случалось никогда[7]. Но и тени пониженной самооценки тогда не промелькнуло. Может показаться странным, но как раз с ясным сознанием исполненного долга было связано относительное равнодушие автора к изданию повести. Я, по инерции игравший роль «участника литературного процесса», прикидывал варианты публикации. Предлагал еще раз попытаться соблазнить какой-нибудь из толстых журналов. Попутно корил журнальных редакторов за высокомерное отношение к детективам, явленное несколько лет назад, когда я пробовал пристроить «Первую любовь…». Прочитали. Сказали: «Очень интересно. Мы меж собой поспорили, но решили, что все-таки не наше». Между прочим, сейчас я допускаю, что с «Медузой» могло сложиться иначе. Но тут Вера сказала… Хорошо знаю, что воспроизводить прямую речь нельзя. Тем более если многие детали диалога выветрились из памяти. Но смысл-то остался! Вот его и пытаюсь воспроизвести. Сказала Вера примерно вот что: «А может, и не надо ничего предпринимать. Не хочу, чтобы опять в пропасть. Все-таки эта вещь иная, чем прежние. Печатать ее только для того, чтобы напечатать, совсем не хочется».

Мысль Веры двоилась. С одной стороны, она приоткрывала досаду из-за судьбы изданных (иных и не однажды) повестей, которые не имели коммерческого успеха (хотя тиражи разошлись) и были мало примечены критикой[8]. С другой — автор проводил жесткую черту, разделяющую «Медузу» и предшествующие ей сочинения: мол, хотите считать тиснутые детективы только филологическими забавами — воля ваша, а новая, дорого мне стоившая книга, требует качественно иного отношения. Адекватно ответить было трудно, потому как двоилось и мое чувство. Осознавая масштабность «Медузы», я не мог и не хотел отказаться от глубокой приязни к написанному Верой раньше, счесть ее работы подготовительными экзерсисами, которые теперь можно отодвинуть в сторону. И дело тут было не только в желании поддержать писателя, «проговорившегося» о своей печали и раздражении на критиков. Просто я не считал