интервью, фотографировали картины. Речь шла о публикации в журналах и издании каталога. В интервью Анатолий говорил о том, что советская власть душит свободу в любых ее проявлениях. Перечислял художников и писателей, арестованных за творческую независимость (употреблял слово “нонконформизм”). Еще говорил, что ненавидит советскую власть, но уезжать из страны не хочет. Говорил о тоталитаризме, об отношениях искусства и власти в тоталитарном государстве. Комментарии давали также некоторые гости, в том числе такие-то…» Стас упомянут снова. «Большинство из тех, кого я перечислила выше, оставались в квартире почти всю ночь. Было выпито много водки. После ухода гостей мы с Анатолием о политике не говорили…»

Кате стало физически нехорошо. «После ухода…» То есть… То есть что же это получается?.. Кажется, Стас говорил, что у Толи — большая любовь, какая-то девушка, совсем молоденькая, очень красивая. Говорил? Или мне это снится? Да нет, говорил, конечно! И когда Толю арестовали, говорил, Господи, он был такой счастливый в последнее время, за всю жизнь я его таким счастливым не видел.

Во всех оставшихся бумажках говорилось о Толе. Ходил туда-то, встречался с таким-то, говорил то-то… Видимо, ее приспособили к делу, дали конкретное задание. И кстати… если дали ей кличку Далила — то что же, с самого начала назначили ей амплуа, что ли? Очень может быть. Кошмар какой-то.

А ведь получается, что она и Катиной жизни коснулась, еще тогда, сто лет назад, unbekannterweise[6], как говорят немцы. Еще как коснулась! Катя вдруг обнаружила, что уже не сидит, а бессмысленно мечется по комнате. Ох, сигарету бы сейчас… Полцарства за сигарету.

Варька постучала в дверь, сказала, что они с Антоном уходят в кино. Напоследок спросила, все ли в порядке. Катя сказала: да-да, все нормально, и подумала: конспиратор из меня никакой. Все ли в порядке — это, конечно, значит одно: чувствует, что не в порядке, и не знает, как подступиться.

Как только за Варькой захлопнулась дверь, она вышла на кухню. Порылась в ящиках — кто-нибудь из гостей вполне мог когда-нибудь оставить полупустую пачку. Сигарет не нашлось, и она странным образом вдруг остыла к этой идее. Налила себе холодного чаю, подошла с чашкой в руке к окну и уставилась в темноту.

Ничего там не было особенно интересного — за окном. Тьма египетская, ничего, что снаружи, не видно, а потому по ту сторону все то же, что и по эту, — продолжение кухни и вместо уюта ощущение такое, что попал в клетку. Катя попробовала погасить свет. Призрачная кухня немедленно растаяла, за окном обнаружились дома, сплетенные ветки, снег, тусклые фонари. Машины. Катя вздрогнула. Вот ведь — а казалось, уже отпустило. Нет, так тоже не годится. Теперь у нее возникло ощущение, что улица бесцеремонно лезет в окно. От клаустрофобии до агорафобии без малейшей паузы.

Ну хорошо, вот — торшер, промежуточный вариант, прекрасный компромисс, — и хватит уже всей этой ерунды, необходимо сосредоточиться и понять, как теперь действовать.

Машины за окном ее подстегнули. Она подумала: в конце концов, у меня есть вполне определенная задача. Обеспечить безопасность себе и прочим, которые… в зоне риска. И теперь я могу это сделать в любой момент. Значит, этим и займемся, а все прочее пусть пока подождет. При таком подходе следующий шаг очевиден. Но вот смогу ли… смогу ли я его сделать?

И еще вот что — где назначить встречу? Вести такой разговор в кафе — по меньшей мере странно. К ним домой я не пойду совершенно точно, речи нет. Позвать к себе? По-видимому, это самое разумное… Но нет, почему-то тоже невозможно! Значит, все-таки придется в кафе, как ни дико. Ладно, какая разница… Только в какое-нибудь такое время… днем, видимо, чтобы народу как можно меньше…

И снова, как и в прошлый раз, Катя пришла первой и села за столик в дальнем углу. Только на этот раз она села ко входу боком, чтобы знать, когда Мирела войдет и в то же время иметь возможность отвернуться. Не встречаться глазами заранее. И сама подумала: черт знает что вообще-то, глупость какая-то — почему я веду себя так, как будто я виновата?

В голове прокручивалась бесконечная пленка с текстом, который предстояло озвучить. Как она ни старалась не выпускать из виду входную дверь — все-таки отвлеклась и пропустила момент. Мирела вдруг возникла прямо у столика и, не снимая пальто, присела напротив.

— Кать, что такое? Что-то случилось?

— Случилось, да… — пробормотала Катя, с ужасом чувствуя, что так и не может поднять глаза.

— Что?

Катя выложила на стол папку. Не ту — пластиковую. Копии. Один из нескольких экземпляров. Ну, поехали.

— Я все знаю. Я знаю про Гарика, про анонимки, про Женьку… про меня… И почему — тоже знаю. Видишь папку? Это то, что нашел Гарик в архиве. Копии то есть. Я, конечно, ничего не могу доказать и пытаться не буду. Но ты должна понять одну вещь. Ты ничего — слышишь, ничего! — не можешь с этим сделать. Поезд ушел, я все знаю!

Как-то не так все это звучало у нее в голове. «Поезд ушел!» Как-то все было более солидно, более веско, что ли. Да какая разница, Господи!

— Ты кому-нибудь говорила? — помолчав, спросила Мирела.

Совершенно как в кино — Катя просто рот открыла от изумления. Ну что ж, кино — так кино.

— Говорить я никому не говорила. Но ты даже не думай, не надейся! Я все сделала, как надо. Как в детективах учат. Послала письмо знакомому адвокату — с бумажками этими и с объяснением. Как положено: вскрыть, если со мной что-нибудь случится. Все, с сегодняшнего дня ты никого больше не трогаешь, ясно?

Она нападала, говорила горячо и быстро, и при этом вертела в руках какую-то ложечку, и все никак не могла заставить себя поднять голову, поэтому перед глазами у нее все время были Мирелины сплетенные руки, неподвижно лежащие на столе.

— И ведь главное — дурь какая, — вдруг сказала Мирела, как будто продолжая начатую мысль. — Если б я знала, что в том письме, в Машкином, — об адюльтере… Я бы и пальцем не пошевелила. Плюнула бы — и все. Хоть бы намекнула, что ли, дура! А то: я все видела, если сама не сознаешься,