механизма, заложенного в самой структуре социальной материи, который автоматически принесет людям справедливость.

Трудно с уверенностью полагать, считал ли Маркс, что роль, свойственная в этом механизме пролетариату, продвигая его к обществу будущего, сообщает и самому пролетариату, и писателям или активистам, выступающим на его стороне, как бы первый проблеск истины; или же он смотрел на пролетариат как на слепой инструмент той реальности, которую он называл историей. Вероятно, его мысль колебалась в этом вопросе. Но он определенно видел в пролетариате, вместе с его союзниками и его вождями, пришедшими извне, прежде всего орудие.

Он считал справедливым и благим не то, что кажется таковым умам, искаженным социальной ложью, но только то, что могло бы ускорить приход общества, свободного от лжи; с другой стороны, в деле этого ускорения все, что действенно, без всякого исключения, было для него совершенно справедливым и благим, – пусть и не само по себе, а относительно конечной цели.

Таким образом, в итоге он вернулся к той же групповой морали, которая возмущала его настолько, что заставляла ненавидеть общество. Как некогда феодалы, как в его время капиталисты, он создал для себя мораль, которая ставила поверх добра и зла деятельность социальной группы, частью которой он был, – группы профессиональных революционеров.

Так всегда и бывает. Тот вид моральной слабости, которого мы больше всего боимся, который больше всего ненавидим, который нас больше всего приводит в ужас, – это всегда та моральная слабость, в которую мы впадаем, когда не ищем источник блага там, где он есть. Эта ловушка постоянно подстерегает всякого человека и от нее есть только одна защита.

Тот механизм производства рая, который представлял себе Маркс, есть что-то совершенно ребяческое. Сила – это отношение; те, кто силен, сильны по сравнению с более слабыми. Те, кто слаб, не имеют возможности захватить социальную власть; те, кто захватывает социальную власть силой, всегда составляют, даже до этой операции, группу, имеющую в подчинении человеческие массы. Революционный материализм Маркса утверждает, с одной стороны, что все регулируется исключительно силой, а с другой, что внезапно настанет день, когда сила окажется у слабых. Не то что некоторые из бывших слабыми станут сильными (такая перемена происходит постоянно), но что всецелая масса слабых, так и оставаясь массой слабых, станет обладать силой.

Если абсурдность этого утверждения не сразу бросается в глаза, то лишь потому, что люди думают, будто численность составляет силу. Но численность есть сила в руках того, кто ею распоряжается, а не в руках тех, кто ее составляет. Подобно тому, как энергия, заключенная в угле, становится силой, только пройдя через паровой двигатель, энергия, заключенная в человеческой массе, становится силой только для группы, внешней по отношению к массе и гораздо меньшей, чем она, установившей с этой массой такие отношения, которые при весьма внимательном изучении можно определить. Отсюда следует, что сила массы используется в интересах, внешних по отношению к этой массе, точно так же как сила быка используется в интересах пахаря, сила лошади – в интересах всадника. Кто-то может столкнуть всадника на землю и сесть в седло вместо него, – и пусть его тоже, в свою очередь, столкнут, пусть это повторится сто и тысячу раз, лошади все равно придется бежать взнузданной. И если даже лошадь сама сбросит всадника, его место моментально займет другой.

Маркс все это прекрасно знал и блестяще изложил в отношении буржуазного государства; но ему было угодно забывать об этом, когда речь шла о революции. Он знал, что масса слаба и представляет собой силу только в руках других; будь иначе, на свете не существовало бы угнетения. Он лишь позволил убедить себя обобщением, подчинив пределу то постоянное изменение, которое периодически ставит бывших более слабыми на место тех, кто прежде был сильнее. Введение предела в отношение, в котором он устраняет один из членов, совершенно абсурдно. Но это жалкое рассуждение удовлетворяло Маркса, ибо все что угодно будет достаточным для убеждения того, кто не сможет жить, если его не убедят.

Идея о том, что слабость как таковая, оставаясь слабостью, может составить некую силу, не нова. Это – именно христианская идея, и ее иллюстрацией является Крест. Но там идет речь о силе совершенно иного рода, чем та, которой управляют сильные; это сила не от мира сего, сила сверхъестественная. Она действует подобно сверхъестественному, решительно, но тайно, в тишине, под видимостью бесконечно малого; и если пронизывает массы своими лучами, то обитает не в них, а в некоторых душах. Маркс допустил эту противоречивую мысль о «сильной слабости», не допуская мысли о сверхъестественном, которое только одно и делает это противоречие законным.

Таким же образом Маркс почувствовал некую истину, весьма важную истину, когда понял, что человек постигает справедливость не иначе как…

(Рукопись обрывается.)

Формы неявной любви к Богу

(Марсель, 1942)[13]

Марсельский период жизни Симоны, после эвакуации ее вместе с родителями из захваченного немцами Парижа (июнь 1940 г.), представлен в нашем сборнике четырьмя работами, написанными Симоной в марте – начале мая 1942 года, в ожидании выезда в Соединенные Штаты. В неоккупированной зоне Франции эмиграция оставалась для евреев единственным средством спасения. На оккупированном севере и западе страны их уже в массовом порядке отправляли в концлагеря; не приходилось сомневаться, что под давлением немцев правительство Виши тоже будет усиливать расовые преследования – вплоть до той степени, которая удовлетворит Гитлера. Принужденно согласившись эмигрировать вместе с пожилыми родителями, чтобы проводить их, Симона имела план из Америки связаться с руководством «Свободной Франции», прибыть по морю в Англию, где располагалась ее штаб-квартира, и под началом этой организации принять участие в вооруженной борьбе за освобождение страны. Мысль о возможной смерти побуждала Симону, уже несколько лет считавшую себя христианкой, придать большую определенность своему отношению к вере и христианской Церкви (под каковой Симона с самого начала своего самоопределения в христианстве подразумевала Церковь католическую). Статьи марсельского периода целиком связаны с этим стремлением и отличаются большой духовной напряженностью. Несколько из них, которые вполне правомерно рассматривать и как чисто религиозно-этические, здесь, по указанным выше соображениям, я предложил бы рассмотреть в ракурсе развития политической мысли Симоны.

Публикуемые здесь четыре «марсельские» работы были впервые опубликованы в 1950 году в составе посмертного сборника «Attente de Dieu» («Ожидание Бога»). Заглавие, заимствованное из сочинений Симоны, было дано сборнику составителем, доминиканским священником о. Жозефом-Мари Перреном (1905–2002), ее другом и собеседником в марсельском изгнании. Ожидание – образ поведения души по отношению к Богу и истине, который