на ощущении дома. Будто знаю их сотню лет: и радушную Лику, больше не говорящую со мной от лица породившей нас повиликовой матери; и молчаливого Влада, настукивающего на столешнице ритм неизвестной мелодии; и неугомонного тезку — четырехлетнего Карела, кажется, решившего мне показать за раз все свои умения — от хождения колесом до ловкого плевка через всю кухню в открытое окно. Моя история, мое прошлое принимаются ими без вопросов, как должное. Лишь изредка Лика касается моей руки, считывая намерения, точно детектор лжи. Она заваривает чай на воде из Халлербоса, смешивает росу с каким-то ароматическим маслом, поясняя: «Лучший рецепт моей матери», и практически насильно натирает им виски и запястья дочери, а после берется за сына. Долго крутит в пальцах капсулы с первым снегом.

— Мгновенное, но краткосрочное усиление наших способностей, после наступает упадок сил. Для полного восстановления потребуется несколько суток. Используйте в крайнем случае, — поясняю, мимолетом бросая взгляд на Клематис. Девчонка подозрительно тиха, залипла в смартфоне и даже краешком мысли не участвует в беседе взрослых. Изредка прикусывает губу и хитро щурится. Не иначе, что-то замышляет.

Изъявляю желание увидеть легендарную библиотеку месье Либара и помочь с наведением порядка, чем вызываю благодарную улыбку старшей Повилики. В просторной комнате форменный разгром, полиция отбыла недавно, обойдясь фотографиями и беглым осмотром места преступления. Первая же поднятая мною с пола книга оказывается редчайшим изданием «Заметок о Шерлоке Холмсе». В разоренных графом парижских апартаментах остался подаренный мне Артуром* (имеется ввиду Артур Конан Дойл) экземпляр с авторской подписью. Бережно раскрываю тканый переплет, ловлю знакомые слова и мысленно отправляюсь в воспоминания, где в клубе дымят трубки с вишневых табаком из Кавендиша, в хрустальном бокале тягучий портвейн, а сэр Артур Конан Дойл подкручивает усы, негодуя о плебейских вкусах публики, требующей еще приключений полюбившегося сыщика.

«Я должна убедиться сама», — получаю по внутренней связи и только после этого подмечаю — Клематиса рядом нет. Воспользовавшись суматохой, девчонка слиняла. Стараясь не поднимать панику, пытаюсь настроиться на ее волну, но в ответ тишина. То ли неугомонная уже отдалилась на недоступное для нашего радио расстояние, то ли наконец-то научилась блокировать мои обращения. Минут через десять неладное чует и старшая Повилика — бросается к стеклянным дверям, ведущим в сад, но останавливается, принимая звонок на смартфоне.

— Мам, не волнуйся, мне надо кое-что уладить. Скоро вернусь, — тараторит динамик и отключается прежде, чем Лика успевает возразить в ответ.

Заверяю встревоженных родителей в безопасности дочери, мысленно проклиная свою беспечную расслабленность, накрывшую в этом уютном доме и молодую горячую глупость, не поддающуюся логике и здравому смыслу. Стэнли отвечает мгновенно, вызываясь проследить за непоседливым цветком, ищущим приключений на свой бутон.

И мы продолжаем прибираться в библиотеке, постоянно прислушиваясь внутренним чутьем, не грозит ли опасность одной из нас.

* * *

На ночь мне выделили гостевую спальню, но вместо этого я задремал на кушетке в библиотеке. Под ворохом старых газет обнаружился пропущенный грабителями дневник Виктории Ларус — несистематизированное обрывочное исследование о природе повиликового рода, которое моя несостоявшаяся возлюбленная вела всю жизнь. Чтиво это путаное и странное, имеющее для меня единственную ценность — почерк Тори подобен стеблям барвинка, а фиолетовые чернила напоминают цветы на изгибе тонкой шеи. Я привычно тону в сладострастных фантазиях, где сыплются на пол жемчужные пуговицы, обнажая ключицы и мягкую грудь в плену корсета. Только в этот раз в моих грезах тело моложе и тоньше, а на более смуглой коже красным абрисом пламенеет клематис. Черт!

Слышу и чувствую ее раньше, чем вижу: бледным дрожащим призраком мисс Эрлих стоит за стеклом в саду. Она не в себе — вместо мыслей истерический плач, бессвязные обрывки эмоций отбивают набат нервного срыва. Распахиваю двери и практически спасаю ее от падения. Юная Повилика повисает на мне, цепляясь скрюченными пальцами за плечи, впиваясь ногтями в кожу, не щадя тонкий батист рубашки. Бледные губы пытаются бормотать слова, но вместо них исторгают только кашляющий хрип, будто связки надорвались от долгого крика. Приходится подхватить ее на руки и отнести на кушетку. Клематис льнет к груди, трясется в бесконтрольном припадке и не отпускает, приходится оставить ее у себя на коленях. Глажу по волосам, шепчу успокаивающие глупости, исподволь разглядывая — джинсы разодраны на коленях, на грязной блузке не хватает пуговиц и ворот распахивается, открывая аккуратную грудь в черном кружеве белья. В волосах застряла листва и иголки хвои, под ногтями грязь, часть обломана до крови. На нижней губе ранка — тонкая кожа разорвана, а на щеках отметины синяков. Такие бывают от жесткой хватки, когда силой вырывают поцелуй.

— Тебя нужно обмыть и осмотреть, — порываюсь встать и отнести беглянку в ванную, но она отрицательно мотает головой и жмется сильнее. В отрывочных образах вспыхивает графский наследник с темными от похоти глазами.

Как я мог отпустить ее одну?!

— Он тебя…? — сам не понимаю, говорю вслух или мысленно транслирую вопрос. Кажется, девичья истерика передается и мне. Хочется сорваться в ночь и выбить из смазливого доктора искусств весь дух, сравняв внешний облик с внутренней сутью.

Клематис ожесточенно качает головой.

— Нет-нет-нет! — отбивается отрицанием, пока кулачки колотят по моей груди.

— За что?! — вопрошает, поднимая на меня заплаканные глаза. А я, не сумевший защитить, теперь не нахожу слов, только укачиваю в объятиях, стараясь спрятать от всего мира. Девочка затихает, только шмыгает носом и продолжает цепляться за ворот рубашки, того и гляди оторвет. А затем, предпринимает самую странную из возможных попыток вернуть себе контроль над происходящим — стремительно обвивает за шею и впивается мне в губы.

Это не ласка, не проявление страсти, а жест отчаяния. Повилике хочется самой решать с кем и как быть, ей, только-только избежавшей насилия, нужен выход, приложение накопившихся страстей, иллюзия верности принятого шага. В ее мыслях бездна, куда нас обоих увлекает этот негаданный поцелуй. Ее губы солоны на вкус, а ранка кровоточит тягучим соком, но она терзает себя, наказывая за обманутое доверие, оплакивая утраченные надежды и растоптанные мечты. Клематис рвется глубже, настойчиво вымогает ласку, но испуганно замирает, когда я отвечаю. Робеет, ощутив касание кончика языка, пытается отстраниться на вдохе, но я ловлю ее дыхание, облизываю капельку проступившей на ранке крови, а затем увлекаю за собой, откидываясь на кушетку, продолжая покрывать поцелуями синяки и ссадины, губы, щеки, шею и выемку ключиц. Позволяю лишь на миг отстраниться, чтобы заглянуть в удивленные глаза и постигнуть глубину нашего падения.

Полина улыбается — грустно и слишком взросло — не